А тут еще где-то вскоре после моего возвращения с мельницы, может, недели через две-три Ефима Ильича послали в Архангельск на курсы лесничих, да и почти до самой летней лесной страды… Антонина опять осталась одна. Поначалу вроде бы все шло хорошо. Днем она была на работе, а вечерами, чаще всего, — у нас или у матери своей Марии Кузьминичны.
Тут и весна вольным ходом пошла, солнце припекло, люди повеселели, кровь — вразгон, молодым в голову ударила, захмелели они, забуйствовали, на горке возле клуба на свежей зеленой лужайке топоток целую ночь стоял — поют, пляшут, танцуют. И Антонина там, тоже все в хороводе кружилась. Любила она зоревать, сил на все у нее хватало.
А ведь весной как оно бывает: у всех забот полон рот. У меня экзамены в школе начались, Афанасий Степанович пахал дни и ночи. Тимоха пропадал в ночных выгонах. Оттого и виделись мы редко. Зато с Антониной этой весной — почти каждый день. И что-то очень странное творилось со мной, странное и совсем непонятное, чего я прежде не знал и не испытывал. Мне непременно и постоянно хотелось быть возле нее, я забегал к ней чаще и без всякой видимой на то причины. Мог часами сидеть у нее дома или торчать за столом, когда она приходила к нам. Мне больше, чем прежде, нравилось смотреть на нее. Я испытывал волнение и легкую дрожь, когда к ней случайно прикасался. Она почти каждую ночь вдруг снилась мне. И сны эти были совершенно невероятные. Она носила меня на руках, высоко поднимала над головой и целовала, но не так, как всегда, по-матерински тепло, а с какой-то особо чувствительной нежностью, и горячая влажность ее губ словно огонь жгла мне все изнутри. Я просыпался в полубреду, измученный ее поцелуями. Но в доме было тихо, все спали, и я вновь, несколько успокоенный, закрывал глаза, и до самого утра она была со мной рядом, я чувствовал, как мягко скользят ее пальцы по голове, губам и неудержимо влекут к себе.
А в один из майских дней, когда земля совсем отогрелась и легким паром обнялась, задышала пробудившимся после долгой, морозной зимы покровом, Антонина предложила маме помочь вскопать наш огород. Однако маму непредвиденно, вызвали в больницу, и мы с Антониной, не откладывая, взялись за дело.
Я любил эту весеннюю пору, расслабленное дыхание вскопанной земли, припекающее тепло майского солнца — все было в радость, все доставляло удовольствие… Антонина воткнула лопату и начала от самого края грядки, а мне велела начинать с середины так, чтобы мы не мешали друг другу и гнали две неширокие полоски. Одета она была совсем по-весеннему, легко: на босую ногу парусиновые спортивные тапочки, короткая черная юбка, расклешенная четырьмя складками, свободная, суконная жакетка и косынка ярко-красным углом.
Земля за долгую зиму слежалась и поддавалась с большим трудом. Но Антонина как-то сразу же приноровилась. Свободно вгоняла лопату, ловко придавливая ее ногой, и стремительно выкидывала увесистые комья, на лету, одним ударом, разбивая их в воздухе. От вскопанной земли поднималась мягкая душистая свежесть, и душа трепетала в волнении. Забыв обо всем на свете, я смотрел на Антонину, пораженный сильным, красивым взмахом рук ее, и чувствовал, как во мне все яростнее клокочет сердце.
— Ты что стоишь, работничек? — вдруг окликнула она. — Спрятался у меня за спиной и отдыхаешь или уж притомился? — и рассмеялась весело, беззаботно.
Я стыдливо топтался на месте, пытаясь воткнуть лопату поглубже.
— Чего молчишь? А?! — все так же улыбаясь, спросила она. — Давай поделим грядку пополам, чтоб у тебя заинтересованность была.
И тут же от межи потянула лопатой широкую черту.
— Так оно будет лучше. Гони свою делянку, а я буду свою. Кто быстрее.
Мне было приятно, что она поделила поровну, принимая меня за равного по силе и умению. Я готов был выложиться, лишь бы не отстать от нее. И торопливо зачастил, не желая теперь ни секунды упускать зря.
— Эко-эко взялся, — опять мягко засмеялась, — только ты поглубже лопату вгоняй, скорость скоростью, а чтобы после тебя перекапывать не пришлось.
А сама, разгоревшись, скинула жакетку, бросила ее на межу и еще ловчее и размашистее принялась копать, будто и всерьез хотела обогнать меня. Волосы ее, выбившись из-под косынки, вскидывались на лету, а гибкий стан качался как молодая ива, то пригибаясь к земле с каждым порывом ветра, то вновь стремительно выпрямляясь. И в такт этому непрестанному чередованию взлетов и падений мелькали, иногда неожиданно замирая на мгновение, чуть округлые, покрытые нежным, светлым пушком молодости, обнаженные до плеч руки. И напряженно чуть-чуть покачивалась, нарушая гармонию стремительного движения, высокая, тонкая шея. Антонина ушла в работу и ничего и никого, казалось, не замечала, лишь взрыхленные стежки ровно ложились друг к другу, все больше приближая ее ко мне.