Я сразу же узнал ее по короне зеленого мха на голове и хищной полуоскаленной пасти, выжидательно выталкивающей вперед обвисшие старые губы, и замер в испуге. А когда оглянулся, то вокруг меня уже никого не было — ни хариусов, ни Антонины… И только я вознамерился потянуться вверх, как она оказалась выше меня и оттуда стала опять медленно приближаться, в упор глядя на меня, а на ее вдавленном лбу под замшелой короной блеснули вдруг бешеные глаза Евдокимихи. Я вскрикнул от страха…
— Юрья, мы тебя потеряли, — донесся тревожный голос Антонины. — Что же ты сбежал? И прячешься тут. — А сама заботливо кутала меня своей жакеткой, спешно поднимая с земли и прижимая к мягкой теплой груди мои холодные руки.
— Пошли-пошли, Аннушка волнуется. Я так и знала, что ты, хитрец, опять сидишь на своей наблюдательной вышке, с холма вдаль заглядываешь. Успеешь ты намаяться в своих неоглядных далях, еще домой захочется, сердце-то твое там защемит, заноет, и свет белый будет немил. Да только уж тогда ты не прискачешь на холм, и даль будет несусветная, и воля не своя, так-то, голубеюшко, не торопи жизнь — всему свой час…
И потащила меня за руку вниз. Ноги утопали в свежевспаханном поле, а она что-то горячо говорила, ругала за мою выходку и в то же время жалела, но слов ее я почти не слышал — щука с бешеными глазами Евдокимихи так и стояла передо мной. «К чему бы такой сон? К чему бы? Не к беде ли опять? Скорей бы уж приезжал Ефим Ильич — все на сердце спокойнее было бы…»
Вновь потянулись томительные, однообразные дни. Внешне вроде бы ничего не изменилось. Антонина все так же приходила к нам в дом, по-прежнему была со мной приветлива и, как видно, ничего не сказала маме о той встрече с Ляпуновым и нашем разговоре.
Каждое утро я уходил вместе с ребятами пасти коз на Белу Едому, часами пропадал в лесу, взбираясь с угора на угор. Мне было покойно в эти часы. Домой возвращался вечером, помогал Афанасию Степановичу на конюшне или ездил с Тимохой в ночное. И с нетерпением ждал, когда вернется в Лышегорье Селивёрст Павлович и заберет меня. А тут неожиданно случай подвернулся, и я поехал к нему сам.
Дело вышло так. Вечером прибежал ко мне Ленька Елуков, весь в слезах, размазанных по лицу, а сам смеется.
— Юрья, отец вернулся, — выпалил он с порога. — С Селивёрстом Павловичем ему свидеться надо. Чего делать будем?
— А Евдокимиха знает? Если знает, то Ляпунов лошади не даст, — автоматически ответил я, поскольку до конца еще и не осознал смысла слов, произнесенных Ленькой.
— Она-то знает уже несколько дней…
— Тогда пошли к Афанасию Степановичу.
— Без спросу он не даст…
— Поглядим.
Мы бегом, через поля, кинулись на конюшню. Афанасий Степанович, оказалось, ушел за лошадьми в Белу Едому.
— Пойдем к Ляпунову, — предложил я Леньке, — ты же колхозник. Какое он имеет право тебе отказать?!
Ляпунов вовсе и не отказал. Тут же написал распоряжение Афанасию Степановичу. Быстро и без задержки.
Ленька предложил сначала зайти к нему, сказать отцу о поездке, а потом — на конюшню и на мельницу.
У Елуковых была полная изба народу, тут и родня, и соседи, и просто любопытные. Никто, конечно, давно уже не верил, что Семен Никитич живым домой вернется. Поэтому и хотелось всем самолично удостовериться, что он дома, жив и невредим.