Ленька протиснулся к отцу и за руку потащил меня.
— Папа, вон Юрья, внук Егора Кузьмича, я писал тебе о нем. Помнишь?
На лавке в углу за столом сидел высокий сухой старик с болезненно-изможденным лицом, руки его, длинные, узловато-жилистые, лежали на коленях. Он устало, почти отсутствующе, мелькнул взглядом по моему лицу и неожиданно улыбнулся:
— Ты родился в выселке Цильма летом, как раз месяца за два до моего ареста. — Он привлек меня к себе, полуобнял за плечи и теперь уже внимательно рассмотрел. — Видно, порода у тебя больше отцовская, на дедушку Варфоломея ты схож, Егорушкиного-то мало в лице, глаза, может, его. — И задумчиво повторил: — Глаза, пожалуй, его. Не дожил он, не увижу больше Егорушку, так хоть в глаза погляжу…
Ресницы его заблестели, и слезы покатились по щекам. Я почувствовал себя неловко, словно это была моя вина, и попытался освободить плечи из его больших и цепких рук.
— Видишь, Юрья, какой я слезливый стал, хотя дедушку твоего вспоминал часто, светлый был человек. А когда сидишь во тьме, со своими думами, кругом чернота — и в людях, и в природе, вспоминаешь светлых людей, и на ум приходит отрада, утешение. Егор Кузьмич был из таких. Сколько лет я провел с ним в безмолвных беседах-разговорах, один бог знает.
Он вдруг отпустил меня, смахнул слезы со щек и спросил:
— Селивёрст Павлович не обещал в ближайшие дни заглянуть?
— Папа, мы договорились с председателем колхоза, он дал лошадь. Сейчас же и махнем за Селивёрстом Павловичем.
— Чего человека от дел отрывать? — Он был явно не доволен нашим решением. — Да и лошадь в хозяйстве наверняка нужна. Зачем гонять. Весть и до него дойдет. А где Тимошка? Что его не видно?
Кто-то из собравшихся сказал, что он в поле с лошадьми, кажется в Белой Едоме.
Мы с Ленькой вышли в сени. Он сунул мне бумажку, выданную Ляпуновым, и сказал:
— Поезжай один. Пока Селивёрст Павлович узнает да соберется, сколько времени пройдет, к тому же будет ли у него попутная подвода. Распоряжение председателя есть — и катай. Я уверен, что отец больше всего ждет встречи с Селивёрстом Павловичем. Вот увидишь…
Я взял у него ляпуновскую бумажку.
— А Семен Никитич не рассердится, что мы его ослушались, сделали по-своему?
— Он не хочет, чтобы я ехал. На то у него могут быть свои причины. А ты поезжай, — настаивал Ленька, и в душе я согласился с ним. Мне и самому хотелось поскорее попасть к Селивёрсту Павловичу и сообщить ему столь долгожданную и в то же время неожиданную новость. И привезти его в Лышегорье.
Ленька остался дома, а я пошел на конюшню. Афанасий Степанович уже вернулся из Белой Едомы и сидел у входа, ковырялся со сбруей, что-то чинил, подшивал. Я рассказал ему новость и подал ляпуновскую бумажку.
— Поезжай, Юрья, утром, чай, успеешь. Чего, чай, на ночь глядя. А завтра к вечеру и вернешься с Селивёрстом Павловичем. Час поздний, мать, чай, беспокоиться будет… Согласный?!
Я подумал, что, наверное, он прав. Ночь ничего не решает, а мама может и воспротивиться. Тогда вообще все сорвется. И пошел домой.
Утром рано меня подняла мама: «Спешить, сынок, надо. Умывайся да садись за стол. Афанасий Степанович пошел на конюшню и постучал мне в окно. «Поднимай, говорит, возчика…»
Через полчаса я уже был на конюшне и помогал Афанасию Степановичу запрягать в дроги лошадь. Он дал смирного мерина, но в ходу резвого.
— Чай, он тебя быстрехонько докатит, — приговаривал Афанасий Степанович, подтягивая подгузник. — Только ты, Юрья, не дергай удила, он этого не любит. Слышь, что говорю…
— Слышу, — живо откликнулся я, потому как знал, что без этих присказок, которые он высказывал в сотый, а то и в тысячный раз, лошадь не отдаст.
Я побежал в конюшню, вынес две охапки сена, расстелил его на дрогах. Афанасий Степанович заканчивал запрягать лошадь, а с этим и свои наставления. Наконец он открыл ограду и выпустил нас на волю. Мерин сразу же бойко перешел на бег и без понуканий не терял взятого хода… Утро начиналось серое, небо висело низко, не предвещая ничего хорошего.
Так оно и случилось. Уже за Койнасским ручьем я почувствовал, как накрапывает мелкий, плаксивый дождик, а когда добрался до Лидиной гари, стало вдалеке погромыхивать. Задул легкий ветерок. Скоро он окреп, поднял пыль с Лидиного пепелища и погнал тучки бойчее. Я встал на дроги и глянул вдаль, за гарь. Лес потемнел, и оттуда вылезали бурачки посерьезнее, скоро они заволокли полнеба, и день посерел, нахохлился в ожидании серьезной непогоды. «Хорошо, Афанасий Степанович бросил рогожку и попону, будет чем и самому укрыться, и лошадь укрыть… Что за лето у нас? То холодно, то дождливо… Интересно, как живут люди, когда все время тепло? Должно быть, тоже надоедает…»