Я гикнул на мерина, подгоняя его с тем, чтобы успеть до серьезного дождя переехать Нобу. Мост еще не навели после распутицы, и переправлялись вброд на перекате. Но как я ни гнал, не успел. Ливень хлынул сразу, едва я завернул в ельник. Привязал мерина, набросил на него рогожку, бросил сена, а сам, растянув попону под дрогами, нырнул на землю под навес. Но скоро пришлось перебраться к густой ели — ручьи потоками хлынули под дроги. И только устроившись на выступ ее и оглядевшись, я понял, что оказался на том же месте, где когда-то встретился с шатуном и с Лидой. На какое-то мгновение мысль о встрече с шатуном напугала меня, но тут же я вспомнил, что шкура его лежит на мельнице. И успокоился. Накинул попону на выступ ели, завернул в нее босые ноги и стал смотреть на ливень.
А он, накатываясь волнами, набирал силу, и уже нельзя было разглядеть дорогу. Мерин перестал жевать сено и понуро свесил голову. Я окликнул его, чтобы подбодрить и отогнать тяжелые мысли, что зависли в его усталых глазах. Он звякнул удилами и потянулся ко мне, но, не дотянувшись, напряг уши, повернул голову в сторону дороги.
Я глянул вслед за ним и замер. По дороге кто-то шел, набросив на голову фуфайку, и получалось, как катышок черный катился под хлещущим ливнем.
Мерин заржал обеспокоенно, нервно. Катышок остановился, скинул фуфайку с лица, и мы встретились глазами. Это была Марфа-пыка, я сразу же узнал ее. Она свернула с дороги и устремилась к нам, торопливо семеня ногами по разлившимся лужам.
— Вот я тебя и сп-пэ-поймала! — крикнула она.
Через секунду она уже была под навесом ели и начала скидывать с себя насквозь промокшие одежки. Бросила их в кучу, потом присела рядом со мной, стащила легкие сапоги (у нас их зовут «опорки»), уже раскисшие по подошве от воды…
— Что же вы в дорогу такую обувку несерьезную взяли? — посочувствовал я ей.
— Дура, голубеюшко, ума-то нет, ляд эдакий, что п-п-под руку п-пэ-попало, то и на ноги… Ты лошадь бы распряг. Каково ей маяться, человеку тяжело, а ей?!
— Так дождь пройдет скоро, летний же. И поедем…
— Скоро не п-п-поедешь. Буря сюда идет, обсохнуть успеем, разведи костер.
— А дрова где, спички? — удивился я.
— Лесные люди мы с тобой, огонь достанем. — Она все еще раздевалась, снимая с себя сарафаны. Осталась в одной нижней рубахе, и та высоко по подолу была мокрая. — Лезь на дерево, обломай сухие сучки. Только лошадь освободи сначала. — И вытолкнула меня из-под ели. Я кинулся к мерину, снял подпруги, развязал хомут, сбросил дугу.
— Веди его п-п-под соседнюю ель и скинь рогожку, — крикнула она, — да не мокни зря, шевелись.
«Чего это она командует, — подумал я, — вот не было печали. Откуда она только взялась на мою голову? Как было хорошо, спокойно и тихо».
Я снял с мерина хомут, седло и свободный конец узды привязал за крепкий сук. Мерин, почувствовав себя свободным, вздрогнул, отряхнулся, обдав меня водянистой пылью, и потянулся к сену… Я повернулся, не предупредив Марфу, а она голая, спиной ко мне, бойко приплясывала, подпрыгивала, меняя ноги, маленькая, сухонькая, как подросток.
— Ты чего зыркаешь глазенками? Экая невидаль, голая старуха, — и пронзительно, визгливо рассмеялась. — Лезь на ель, там возле мерина, ломай сухие сучки. Я сейчас оденусь… — И достала из мешка длиннополую ночную рубаху.
Через минуту-другую, потерев сучки, она развела пламя и принялась обламывать крепкие сухие суки на нашей ели. Получалось это у нее ловко и споро, потом, цепко обхватив дерево, поднялась на выступ и сказала, чтобы я по ее спине поднялся на плечи и обломал сухие ветки наверху.
Она успокоилась, когда костер стал дышать обжигающим жаром, а рядом на выступающих корнях ели лежала добрая куча сушняка в запас. Тут же стащила с меня мокрую рубашку, штаны и всю отяжелевшую одежду, и свою, и мою, развесила на ветках под навесом возле костра.
Между тем в заботах о костре я не заметил, что ливень набрал огромную силу и хлестал неистово вместе с ветром.
— Садись, голубеюшко, разговеемся немножко, у меня хлебец есть и молочка бутылочка п-пэ-припасена.
Она подтащила небольшой кожаный мешок с тесемкой-петлей, чтобы можно было нести и через плечо, и выложила свои запасы.
— Брось п-по-пону возле костра, на нее и сядем.
А когда глоток молока пролился мне в иссохший рот, я почувствовал и тепло, и радость, и медленно отошло напряжение, в котором я находился с неожиданным появлением Марфы-пыки.