Но вот она откатила дроги за кустарник, накинула на мерина хомут, завернула в попону остальную сбрую, свой мешок, сапоги-опорки и привязала это узлом на поясе. Осмотрелась, не забыла ли что еще сделать, а уж потом поднялась на дроги и села верхом на мерина. Видно, она не приметила то место, где я спустился к реке, въехала в воду скорее всего ниже, и мерин почти от берега поплыл, попал в водоворот и справиться не мог, вертело воду, как в дьявольском колесе. Их кинуло в сторону и понесло на середину реки, а там, ниже метрах в ста, торчали скальные валуны, опасные и в доброе летнее время, когда вода большая на реке уже сходит.
— Куда вы? — закричал я. — Там опасно!
— Не ори, ляд эдакий! — сурово одернула она. А сама, не глядя в сторону валунов, потянулась к ушам мерина, поймала их и резко вздернула голову его. Но несло их по-прежнему на валуны. Я оцепенел от страха и ожидания, что может случиться, и кинулся по берегу вслед за ними. Вдруг она развернула мерина по течению, он совладал с собой, его уже не несло, и поплыл. Тогда она снова его повернула, он по-прежнему плыл, и они едва-едва успели выйти из круговорота, метрах в трех от крайнего валуна…
Когда мерин выскочил на берег, я уже стоял возле них. Марфа кубарем слетела с лошади и села, ошарашенная, на землю, широко расставив негнущиеся ноги.
— Слабоват, Юрья, мерин-то. Измучил меня совсем, ляд эдакий, — только и сказала она, попросив отвязать узел с поясницы.
Потом растерла себе ноги и, откинувшись навзничь, легла в траву на спину. Отходила медленно, прошло время, когда она позвала меня помочь ей встать. Я осторожно подхватил ее под мышки и поразился легкости тела: как высохшая былинка. «Откуда и силы-то у нее берутся?» Но встав, она, как и прежде, споро собралась, накинула попону на мерина, сложив ее вместо седла, подвела к пню и подсадила меня наверх, с пня же завалилась сама у меня за спиной, устроилась поудобнее, и тогда я пустил мерина шагом к дороге…
К мельнице мы подъехали уже поздним вечером. Селивёрст Павлович, заметив нас с плотины, вышел навстречу и посмотрел не без удивления.
— Откуда это вы как черти чумазые и мокрые? А чего верхом-то, дроги, что ли сломали?!
Марфа устало молчала, молчал и я, хотя безумно рад был видеть Селивёрста Павловича, понимая, что все трудности позади. Он взял меня на руки и поставил на землю. Я почувствовал, как подо мной все колебнулось, и с трудом удержался на ногах.
— Ты что так осоловел, Юрья?! — забеспокоился Селивёрст Павлович.
— Теперь п-по-помоги и мне…
— Да где же вас носило? — Он снял Марфу с лошади и поставил рядом со мной. — А ты ведь сущая дьяволица. Погляди на себя, Марфа.
Только теперь я тоже посмотрел на нее, она и правда была похожа на чудище. Лицо перепачкано черной грязью, в волосах торчали желтые сухие листья, сосновые иглы и даже сухие длинные стебли. Сарафан до пояса был мокрый, мятый, также испачканный речным илом…
— Скажи спасибо, что Юрью живого к тебе п-п-привезла, а то уж и не чаяла. Затопи баньку, п-по-полечиться надо.
Повернулась и, прихрамывая, пошла в избу, легла на скамейку и пролежала до бани. Селивёрст Павлович, видно, знал ее привычки и не тревожил. А я залез на печку — она была топленная, и моментально провалился… Разбудил меня Селивёрст Павлович, когда баня была готова.
— Марфа, ты как, первой пойдешь или после нас? — спросил он. — Я-то вчера топил, мылся, так что только Юрью попарить.
— И не ходи, я все равно с Юрьей должна п-по-пойти. Я все сама сделаю…
— Как со мной? — поразился я и тут же рьяно воспротивился. — С жонками я не хожу.
— Что правда, то правда, лет, наверное, с трех только с мужиками моется, — поддержал меня Селивёрст Павлович.
— Я же тебе сказала, ляд ты эдакий, — вдруг зашумела она, — я старуха, бесполая, п-по-понимаешь?! Собирайся. Эта п-по-поганая христианская стыдливость. Голый — ах, какой стыд, а что душа — п-по-погана — это не видно. Так вот с детства и развращают враньем. Стыдиться надо, когда ты человек п-пэ-плохой, дурного в себе надо стыдиться. А чего же стыдиться того, что тебе дала п-пэ-природа-матушка?! Тебе, Юрья, тоже успели голову задурить. Хватит капризничать. Женилка твоя еще не выросла, не оторву, не выброшу, а вот силу дать ей могу, — и рассмеялась по-доброму тепло.