В бане она раздела и уложила меня на полок, потом разделась сама и легла рядом. Иногда она вставала и подбрасывала ковшик-другой воды на камни.
— Может, все-таки веничком? — взмолился я, устав лежать то на спине, то на животе…
— Веника сегодня не будет, грейся тихо и спокойно.
Так, в молчании, прошел, наверно, час. С меня ручьями катился пот, и мне хотелось поскорее выскочить из этого горячего ада — столько времени подряд я никогда не проводил на полке. Обычно с веником от силы десять — пятнадцать минут — ив предбанник. Остынешь, дух переведешь — и снова. А тут она устроила какую-то несносную морилку.
— Может, я в озере окунусь, терпеть нет мочи, — постанывая, вымаливал освобождение.
Но и тут из затеи моей ничего не вышло. Она упорно держала меня на полке, и только когда Селивёрст Павлович постучал в окошко и спросил, живы ли мы, она ответила, что скоро придем.
— Ну, теперь давай врачевать… Ложись на живот.
Она открыла дверь в предбанник, дохнул свежий воздух, голова чуть-чуть закружилась, усталость отяжелело пошла по ногам, захотелось так нестерпимо спать, что я готов был тут же на полке и уснуть, чтоб только никуда больше не идти и не торопиться.
— Только не спи, голубеюшко, не спи… С сонным я ничего не сделаю, а надо страх снять, что накопил ты за день…
— А я и не боялся.
— Видела, что ты крепился духом, но страх-то сидит в тебе. Сейчас мы его и выпустим, п-пэ-пэ-пусть летит вместе с дьяволом.
— С каким еще дьяволом?
Пальцы ее уже несколько раз осторожно прошлись по спине и ногам, прощупывая каждую косточку.
— До чего же они у тебя, Юрья, слабенькие, молочные, гибкие, — пришептывала она ласково, — и каждая-то косточка отдельно, каждая своей жизнью живет… Чистая у тебя душа, п-п-паренек, чистая и п-пэ-праведная.
Вдруг я почувствовал по всей спине острую пронзительную боль, будто тысячи иголок впились в меня.
— Так больно, — капризно простонал я.
— А как же с дьяволом бороться, терпи, без боли нельзя.
— Дьявол — это дух, а больно — телу, — стонал я.
— Терпи-терпи, тебе на пользу, хорошо, что ты мне встретился, а мог бы и не встретиться… Вот ведь как все у нас устроено, невидимое п-п-пальцами чувствуем и все секреты души и ума открываем, а видимое плохое превозмочь не можем ни в себе, ни в других…
— Как же это так может быть?
— Открою тебе, открою, п-по-потерпи, вернусь в деревню и дух твой наставлю.
Неожиданно я почувствовал, что тело мое уже не принадлежит мне, оно стало легким, невесомым, вся тяжесть куда-то улетучилась и тягучая сонливость прошла сама собой.
Марфа разрешила мне встать с полка и принялась сама мыть мне голову, полоскать тело теплой водой, пока оно не заскрипело от чистоты, только тогда одела и отпустила в избу.
— П-п-пусть Селивёрст ставит на стол самовар, я следом иду.
В избе уже стоял самовар на столе, а Селивёрст Павлович томился в ожидании.
— Что она там с тобой делала, косоплетка? Сколько времени пичкала, наговоры какие-нибудь творила?
— Нет, я ничего не слышал.
— Так она их про себя творит, не всякий раз вслух. Сама-то она идет?
— Сейчас будет.
— Пока ты спал, Марфа мне все обсказала. Ну и в переделку вы попали. Что бы ты один делал в такую темень небесную, унесло бы тебя бурей вместе с лошадью.
— Я бы спрятался, вот с лошадью тяжелее, мерин, бедняга, весь трясся, но стоял как вкопанный.
— Это Марфа его заговорила, в такую погоду лошади бесятся, будто в них черт вселяется. Было со мной однажды, не приведи господи пережить такую черноту. Нас вот не тронуло, ветер пролетел краем, просвистел, и стихло все. Солнце, тепло. А вы вон как бедовали. Да, Юрья, везет тебе на переживания… Семен-то Никитич как?! Ты видел его?
— Очень худой, тощий, одни кости и, кажется, болен, Ленька сказал.
— Я рано утром узнал от Федора, он ехал в Засулье из Усть-Низемья и завернул ко мне. Но толком сам ничего не знал, говорит, вчера Семен Никитич приехал… Меня от неожиданности чуть кондрашка не хватила. Все думы только о нем… А ты — молодец, что сразу приехал, надо завтра же пораньше и двинуться обратно. Правду тебе скажу, Юрья, я весь в нетерпении. Как мне, особенно после смерти Егорушки, не хватает Семена, как не хватает, тебе и представить трудно…
В избу вошла Марфа в длиннополой своей рубахе.
— Ты, Селивёрст, не п-п-пугайся. Я все наряды свои п-пе-перепачканные стирнула, нехорошо на людях в таком наряде…