— О чем речь, может, мою рубаху пока поносишь, твоя-то вон по подолу как изодрана?
— Чужой одежды, особо нательной, не ношу.
— Садись, Марфа, почаевничаем… Без тебя брата не похоронят?
— Некому там без меня плакать, некому сердце горем рвать… Вот те и фронтовички наши мрут — несчастье наше продолженное.
— Ты, Марфа, еще обычаев наших держишься, а нынче жонки-неумехи, слеза у них зряшная, так, вода одна, без душевного содрогания…
— Верно, Селивёрст, говоришь. Только ведь и п-п-понять их можно, сколько лет вдовьи беды оплакивали… На том и издержались, изжалились. Мужик пришел с такой войны, жить бы да жить, а он п-по-помер, сердце износилось, это в тридцать-то лет…
Она села рядом со мной, а Селивёрст Павлович остался за самоваром разливать чай.
— Слушай, Селивёрст, — Марфа внимательно посмотрела на меня, — «Чернокнижье» в сохранности?
— Как договорились с тобой тогда, храню… Хотя с годами все больше прихожу к мысли, что нет в ней большого духовного богатства. Против Библии ей никак не выстоять…
— Не греши, Селивёрст, Библия — завет жестокости, обман царством небесным, — резко, будто чеканя слова, оборвала его Марфа. — В ней много зла, она сердце не утешит, а лишь растревожит, злобу со дна п-п-поднимет, а «Чернокнижье» в слове своем добром, ласковом, утешительном, — книга мудрая! Составлена для духовного становления сердца и ума. Может, по мудрости она будет п-п-постарше и Библии. Отец говаривал, что родилось «Чернокнижье» у славян за тем горизонтом, до наших тысячелетий. Эта книга — само дыхание наше, зов души нашей. Как же у тебя п-п-по-поворачивается язык такие нечестные мысли о ней говорить. Зря она лежит у тебя, если сердцем ты к ней не расположен. Никогда ты, Селивёрст, п-пэ-правды не сыщешь…
— Наоборот, в последнее время узнал кое-что очень важное…
— Смотри-смотри, мы с тобой духовные наставники людей и должны заботиться о добре, п-по-после такой войны добра много надо, чтобы людям вернуть человеческое.
— Я о том же думаю, Марфа.
— Думаешь, а сидишь на мельнице, ляд эдакий, среди людей надо быть в такое время. Им п-по-помогать.
— Может, ты и права, — задумчиво согласился с ней Селивёрст Павлович, — к зиме, пожалуй, соберусь.
— Уж будет поздно, ляд ты эдакий.
— Что ты бранишься, заладила: «ляд да ляд». Скажи толком, что случилось, лекрень тебя возьми?!
— Скоро случится, — грубовато отсекла она, — и, видно, раньше, чем ты соберешься. Тяжелые вас с Юрьей ждут дни — одно могу тебе сказать. А дальше — сам решай. Ты знаешь, я редко ошибаюсь.
— Вот и попили чаю, по-свойски, по-семейному, ну, Марфа, умеешь ты портить ясную погоду.
— Не сердись, — вдруг совсем ласково и мягко улыбнулась она, — не могла я тебе не сказать, Селивёрст. Я и Юрье сказала, не рассчитывала, что окажусь у тебя сама… А уж ты думай, ищи, где слабое место, где п-по-порваться может.
— Не хитри, Марфа, скажи, что чувствуешь. — Голос Селивёрста Павловича зазвучал тревожно и требовательно.
— Ты на меня не п-п-покрикивай, ляд эдакий, сидишь тут, как кулик на болоте, а эти п-по-потаскухи, вроде Евдокимихи да Касмановой, наши судьбы вершат. Гляди, Селивёрст, ты теперь в деревне старший не по званию, а п-п-по любви людской. Ее-то растерять легко, люди не все п-пэ-прощают… А «Чернокнижье» дай Юрье. П-п-пора ему о добре знать не только из твоих уст, п-п-пусть народное слово услышит. Может, отклик добрый будет. Я вот верю ему…
Она встала из-за стола и направилась к двери.
— В сенях п-п-посплю, если не возражаешь, Селивёрст, не хочу вас тревожить. Уйду на утренней зорьке… А ты думай свою думу, дурного я тебе за весь наш долгий век никогда не говорила.
Так вот и закончился этот длинный-длинный день. Тогда я, конечно, и не предполагал, какое суровое предупреждение сказала нам с Селивёрстом Павловичем Марфа-пыка, и не думал, что день этот во всех мельчайших подробностях я буду всю жизнь свою вспоминать не однажды, как и неожиданные пророчества Марфы, которым суждено было занимать мой ум долгие годы.
Утром, когда я проснулся, Марфы уже не было. Селивёрст Павлович сказал, что он не слышал, как она ушла. Мы быстро собрались и тоже тронулись в дорогу. Селивёрст Павлович запряг мерина в старые, полуразвалившиеся дроги. Видно, на это и рассчитывала Марфа, когда прихватила с собой сбрую, а дроги оставила за Нобой. Перед отъездом он спросил меня, возьму ли я с собой «Чернокнижье», но сам же посоветовал держать книгу на мельнице, мол, здесь и читать будешь: