— Люди ведь зря не назвали бы «рашпиль» — напильник с крупной насечкой, едёна нать!
— Я встал у двери, жду, конвой не выходит, тоже ждет команды. «Значит, карцер, — думаю, — остужать за что-то собрались?» Так проходит минута-другая, а меня уж колотит всего от нервного напряжения, зуб на зуб не попадает, так и лацкаю, как собака, а ничего сделать с собой не могу, не хватает сил душевных побороть нервную лихорадку. Так всегда бывает: и смерть близка, и умирать не хочется.
— Эх, меня бы на твое место, Семен, дал бы я ему трепака, едёна нать, я бы нашел слова победные над злом.
— Ладно тебе балаболить-то, чай тебя вдоль, Тимоха…
— А начальник вдруг тихо, вкрадчиво спрашивает меня: «Так кто вынес письмо на волю?! Фамилию и когда?» — «О каком письме идет речь?» — отвечаю. «Не паскудничай, дерьмо уголовное, все ты знаешь. Или на Колыму обратно захотел, освежиться в болотах? Могу. Только правду выкладывай». — «Не ведаю, о чем речь. Все письма отправляю установленным порядком». — «В установленном — такие письма по адресу не доходят. Ты знаешь это, не новичок в нашем деле». Снова твердо ему говорю: «Не ведаю, гражданин начальник, слал только в установленном порядке». — «В карцер, — заорал Рашпиль, — держать, пока не признается!..» Ведут в карцер, сижу в одиночке холодной сутки, вторые, третьи. Кашель на меня напал, кровь горлом пошла, температура. Вызвали врача, тот настаивает на срочном перемещении в санчасть. Конвой ни в какую, только по личному распоряжению начальника. Врач вышел, позвонил и увез меня с собой. Пролежал я неделю, лучше не стало. Снова вызывает Рашпиль. «Ну, что, надумал?!» — «Не ведаю другого порядка». — «Не таись, дерьмо уголовное, тебя научил написать это письмо и отправил его на волю твой бывший сосед, предатель и негодяй, он сам в этом признался, не выдержал. Вот его показания, прочитай и подпиши». И подает мне листки, исписанные таким каллиграфическим, писарским почерком. «Это он сам писал?!» — «Сам», — отвечает Рашпиль. «Я услугами его не пользовался и подписывать не буду». — «Что же, снова в карцер?! Ведь сдохнешь, мне тебя жалко, все же Зимний брал, таких, как ты, мало… Кому-то и внукам о революционных великих делах рассказывать надо… Не таись, и покончим эту канитель…» А у меня опять кровь пошла, прямо в кабинете, фонтаном хлестанула. Снова отвезли меня в санчасть. Тут врач мне и говорит: «Подержись, тебя должны выпустить, письмо есть с резолюцией Самого. Рашпиль уже перебрал, хотя ты знаешь, ведь им лишний свидетель на свободе не нужен. Но и не хотят, чтоб ты здесь, уже освобожденный, умирал». Действительно, как только я немножко отошел, Рашпиль снова вызвал. «Подумал?!» — «Я ведь уже сказал: «Не ведаю». — И сам теперь уже посмелее смотрю ему в глаза. — Чего ты еще придумал?» — «Подойди ко мне». И подает письмо. «Ты писал?» — «Я, гражданин начальник». — «Уголовщина! Читай, что в углу написано, скотина». Читаю: «Освободить за неимением уголовных улик и учитывая заслуги перед революцией. И. Сталин». «Что же вы тогда держите меня?!» — но голос от бессилья задребезжал, сорвался.
«Вот документы, через полчаса ты должен быть за воротами». — «Да я же пеший до поселка не дойду». — «Значит, умрешь по дороге. Понял?» Конвой довел до ворот, предъявил документы, я вышел, да тут же и сел на землю перевести дух.
— Видишь, чай его вдоль… — зло выругался Афанасий Степанович, — и уж власть не его, распоряжение высокое дадено, а он все кобенится, все нрав свой выказывает. Что за порода такая?..
— Скажи, Семен, и указание Сталина ему не главный голос? А чей же тогда главный?!
— Видно, распоряжение такое от начальства было: проверить, узнать, вытрясти все, а потом и отпустить. Но тут ведь всегда есть опасность, они — волки опытные, открыл рот, тебя и захавают снова, наплетут, навяжут, глядишь, и опять в грехах…
— А ты, Тимоха, уж раскатал губы, что твое письмо помогло, чай его, гляди, судьба такого парня Семену Никитичу подвернула, вот, чай, человек, чай, помощник в добром деле. Небось и пострадал еще за тебя?
— Вряд ли, я же не подписал бумагу, а он сам никогда не признается. Те листки, что Рашпиль мне предъявил, не он писал, у него почерк мелкий, заковыристый. Рашпиль-то думал, что я не знаю, как он пишет, вот и пустился на подлог… Уж почему тот, сосед, мне помог, не ведаю, может, душу хотел освободить… Сколько ему греха досталось…
— А может, он просто хороший человек? Разве такое исключено? — спросил я Семена Никитича.
— Ну при чем тут хороший человек, Юрья, тришкин кафтан. Видит он, Семен болен, тяжело болен, что же у него, сердце каменное. Не все же там Рашпили, едёна нать, верно я говорю, Семен?