— Всякие и там встречаются, Тима…
— А что за народ, чай, сидел, кто такие, откуда? — поинтересовался осторожно Афанасий Степанович.
— С тобой на Выселки какой народ приехал?
— Добрый, крепкий, умелый, хозяйственный и весь за Советскую власть…
— В основном, такой же и у нас был, за редким исключением, кто уж свою вражью ненависть и там не скрывал. Но таких-то и мы не жалели, их чаще всего держали отдельно от общей массы, как бы что не случилось…
— Но твой Рашпиль, Семен, не выходит у меня из головы. Что же он, вот так и обзывал тебя этими жуткими словами?
— Не придумал же я, Селивёрст, такой у него был жаргон, перемешанный матом. Но уж мат-то я не буду вам повторять…
— Не надо, тришкин кафтан, мы легко его сами дофантазируем.
— Так этот Рашпиль ведь тоже не немец, свой. Что же он, по-другому исполнять обязанности не умеет, не может или не хочет? Ведь служба-то у него государственная?
— Ну, Селивёрст, о чем ты меня спрашиваешь?! Я, что ли, его на эту службу подбирал и назначал? Какая служба — такой и человек на нее идет.
— Нет, Семен, я с тобой, едёна нать, совершенно не согласный. — Тимоха, разгоряченный, выскочил из-за стола и забегал по избе, размахивая кулаками. — Совершенно, тришкин тебе кафтан. С такими людьми, как твой Рашпиль, мы социализм не построим, а о коммунизме и мечтать нечего. Социализму нужны хорошие люди, крепкой пробы, хорошо, честно, человеколюбиво, но и принципиально, понятно я говорю, человеколюбиво выполняющие свои революционные обязанности на своем рабочем месте. Чуешь, что я говорю? Хо-ро-шие, едёна нать, человеколюбивые!
— Тимоха, что, чай, ты яришься? — попытался его урезонить Афанасий Степанович. — Кто мы тут, сидящие за столом, хорошие или, чай, плохие?
— Не о нас речь, едёна нать, — закричал Тимоха, — не путай меня, дай довести мысль до ясности.
— Валяй-валяй, — махнул рукой Селивёрст Павлович, зная, что Тимоху сейчас никто не остановит.
— Не «валяй», едёна нать, тоже словцо выискал, уважительно-пренебрежительное, а послушай, что по этому поводу думает революционер-романтик Тимоха.
— Тима-Тима, ты не горячись, тут все свои, — стал его успокаивать Семен Никитич, — и всю романтику твою с голубой и смиренной душой примем.
— Спасибо, Семен, а то они меня держат за шута. Будто Тимоха ничего не видит. Все вижу, едёна нать. Вижу, что дорогой моей душе социализм задыхается без хороших людей! То Евдокимиха, то Ляпунов, то начальники из района все ревизуют, тришкин им кафтан, не в ту сторону, то теперь этот Рашпиль… Ух, тип, ух, тип, едёна нать, под стать нашей Евдокимихе… Та письма кляузные строчит, а этот ее жертв в гроб вгоняет.
— Брось ты все валить в одну кучу, — недовольно оборвал его Селивёрст Павлович. — Рашпиль — это Рашпиль, а Старопова — это коммунист, наш товарищ по совместной работе.
— Вон как ловко, — вскочил Тимоха. — А кто детективку накатал на Семена, тебе не известно? Кто вывел рукой эти погано-клеветнические слова, едёна нать! — Голос его перешел на визгливый, пронзительный, нервный крик. — Да будь моя власть, я бы их рядом к стенке поставил, Рашпиля и Евдокимиху, оба они уголовно наказуемы. А потому к стенке как злостных врагов Советской власти, наносящих ей непоправимый нравственно-материальный ущерб, выставляющих нашу любимую власть и страну в самом нечеловеческом свете.
— Ну, опять пошел-поехал, — сокрушенно закачал головой Селивёрст Павлович. — У Рашпиля — служба, за нее спрашивается, у Староповой — тоже…
— Тима, ты и правда не горячись. Зачем такие крайности?!
— Нет, Семен, это не крайности, едёна нать. Он говорит: «Спрашивается!» Вот и спросим. Я думаю, плохой человек среди хороших людей — это как скрытый враг среди друзей-единодумов. Люди с червоточиной, особо когда они на постах, много вреда могут нанести и дело наше социалистическое под сомнение поставить, тришкин кафтан. Вот ты, представь себе, Семен, ведь не всегда же мы будем бедными, придет когда-нибудь достаток. А достаток — честность любит, иначе каждый в свою сторону тянуть будет. А тогда человек с червоточиной и начнет лихоманить. Если у Евдокимихи нет справедливости при нынешней бедности, что от нее ждать при богатстве. Нет, Селивёрст, я выведал про того грека, ну, как его, эх, едёна нать…
— Сократ…
— Молодец, Юрья, держишь руку на пульсе. Я про него кое-что выведал. Он сокровенной мыслью с людьми делился, а сам нищ был. «Мысль, — говорит, — и добро — цены не имеют. И не должны на деньги переводиться». Учил людей уму-разуму, а денег не брал. Понял, тришкин кафтан, куда я клоню, Селивёрст?