— С Евдокимихой, едёна нать, так оно и обстоит, — не выдержал опять Тимоха. — Один Селивёрст все еще мучительно борется со своими сомнениями по поводу этой царицки, тришкин ей кафтан…
— Тима, я сейчас завершу свою мысль, и все. — Он вдруг закашлялся, громко, надрывно, выхватил спешно платок и пошел в сени.
Невольно все почувствовали свою вину, что с ним случилось такое обострение, и сидели в тягостном молчании, никто не проронил ни слова. Он вернулся побледневший, осунувшийся разом и засобирался домой. Все суетливо поднялись из-за стола, вышли на крыльцо и двинулись по улице провожать Семена Никитича. Дорогой он еще несколько раз заходился в кашле, останавливались, пережидали и опять шли, медленно подвигаясь к его дому. Все сочувственно молчали, поскольку сам Семен Никитич говорить не мог, прикрывая рот платком.
В дом к нему пошел Селивёрст Павлович, а мы с Тимохой и Афанасием Степановичем повернули обратно, но от сельмага каждый двинулся к своему дому…
Убрав со стола, я вновь поставил самовар, потому что Селивёрст Павлович любил перед сном выпить чашку крепкого, горячего чаю: «Это мое снотворное, без него никогда не ложусь…» Но самовар уже вскипел, а его все не было. Я заварил чай и вышел на крыльцо, стал его поджидать. Ночь была светлая, тихая, прохладная, солнце еще свою не взяло силу, и тепла за день накапливалось мало. К полуночи, когда солнце стало садиться на горы за домом, совсем стало холодно. Я накинул дедушкину фуфайку и снова вышел на крыльцо. Привалился к перилам и уснул. Разбудил меня Селивёрст Павлович.
— Ты что же, Юрья, совсем заждался? Не сердись, плох Семен Никитич, не мог я его оставить, посидел рядом у кровати. Отговаривал его ходить на Визеньгу…
— Да как же он больной пойдет? И что, там один будет жить?
— О том же и я ему говорю. А он все свое: «Там мое спасение от туберкулеза. Или умру, или выживу…» Я что-то не помню, бывал ли ты у них в этой охотничьей избушке?!
— Были мы с Ленькой. Старая избушка.
— Как не старая, отец Семена, Никита Петрович, еще в молодости ее ставил. Это под сотню-то лет наверняка будет. А она все стоит. Вот он как ладно ее скроил. Я-то, правда, давно не видел. Как заехал на мельницу, нигде не бывал. А раньше мы с Семеном и Егорушкой частенько туда бегали, то поохотиться, то порыбачить.
— Он долго намерен там жить?
— До первого снега, а то, может, и зазимует.
— Тогда надо топором поработать, крыша течет, печка скособочилась, дымит, двери не закрываются, рама развалилась…
— Столько лет, Юрья, хозяина в доме нет. Как не придет все в упадок. Ленька — паренек хороший, шустрый, но не больно мастеровой, не в отца, да и в силу только-только входит. Пожалуй, надо мне проводить Семена, побыть с ним да наладить все для жизни, чтоб тепло ему было и хорошо… Раньше у меня была такая мысль, а после твоего рассказа, думаю, один Семен не скоро управится, да заболеет еще больше, как на грех… Чего он так на Визеньгу устремился, ума не приложу, может, душа одиночества просит. Набедовался по баракам-то, в многолюдье, тесноте, обиде постоянной…
— А может, ему Евдокимиху видеть не хочется? Для него-то каждая встреча — травма. Сразу ее не одолеешь, тяжко.
— Я ему сказал об этом напрямую, Юрья, как ты мне сейчас. А он ответил: «Чего мне, Селивёрст, от нее бегать? Пусть она меня избегает. Я честно жил, грязь меня не коснулась, пусть она теперь со своими дружками попробует людям глаза замазывать… Накипь, Селивёрст, они, накипь…» Так что нет, Юрья, у него действительно забота только о здоровье, о собственном душевном состоянии. Ведь он не лукавил, когда тут в застолье сказал, что у него нет зла на Старопову. Он правду сказал, я ему верю. Чего ему на нее злиться, мстить ей, когда люди знают, что правда за Семеном.
— Ну и что же, они не понесут никакого наказания, что оболгали его? — Внутри у меня от негодования аж оборвалось все. — Что же он им, так и простит?!
— Что ты, Юрья, простит — не простит. Он, не доезжая до деревни, чтоб не размягчить себя, написал в Архангельске заявление в парткомиссию. Все изложил, за что был посажен, кто на него напраслину такую написал, сколько сидел и почему освобожден… Будут разбираться, сказали. Но ведь это долгое время, пока они все выяснят. И Старопову, несомненно, вызовут. Спрос с нее теперь — партийный.
— А я бы судил…
— Ты вырасти сначала, лекрень тебя возьми, а потом — в судьи…
— Подумаешь, выговор по партийной линии, это Евдокимихе как с гуся вода. Нет, прав Тимоха, я с ним целиком согласный, таких людей дустом надо выводить, канифолью…