Я почему-то сразу же поискал глазами Антонину, но не увидел. А может, не пришла еще или дежурит в больнице? И посмотрел в сторону ее дома — окна открыты. Стало быть, дома. На душе как-то сразу полегчало.
Вдруг за крайними домами у самых полей мелькнул Ляпунов верхом на Орлике. Не ошибся ли я? К чему бы в поздний час в поля? Но ехал медленно он и направлялся к Высокому заулку. Ехал тихой рысцой, не подгоняя жеребца. А в гору и совсем перевел его на шаг. «Чего это он собрался на дальние пашни? — с недоумением посмотрел я ему вслед. — А может, дело какое?» Только я от него отвернулся, вижу, к ручью идет Антонина. Без ведер, стало быть, не за водой. А может, еще какая-нибудь надобность.
Председатель тем временем скрылся за угором. И я стал ждать, когда Антонина пойдет обратно. Но время шло, а она не возвращалась. Странно, может, она ручьем пошла к клубу? Но возле клуба она не появилась. Уж пора, если бы…
А если она тоже в Высокий заулок — неожиданно осенило меня, и боль полоснула по глазам.
Я вскочил и стал смотреть на самый дальний от меня угор, через который она должна подняться от ручья, если тоже идет в заулок. Действительно, не прошло и десяти минут, как она вышла на тот угор. Чуточку задержалась, оглянулась и по зеленым озимым, не торопясь, двинулась к перелеску.
Я сорвался с холма и кубарем, не чувствуя под ногами земли, полетел вниз, к ручью. Шальная, неведомая сила, подхватив меня на вершине холма, несла сквозь колючий кустарник и на лету, по кочкам, перекинула через болотце в низине у ручья. И только в березняке перед пашнями я как очумелый, задохнувшись от бега, припал к березе.
Может, мне показалось. Как было бы хорошо, если б мне всего лишь показалось! А если и не показалось, то где я их найду в лесу? Да если и найду, что скажу им? Глупо все, глупо и обидно. Но идти домой я не могу. Я должен все знать! Тогда и придет облегчение. Почему жизнь так несправедлива, во всем несправедлива? Почему Ефима Ильича должны обманывать, разве он того заслужил? Он же добрый и Антонину любит. А стоит лишь ему за порог, как тут же и обман является и самый близкий ему человек — неверный. А может, я все придумал и Антонина по-прежнему хорошая и любит только Ефима Ильича… Я обойду пашню. Если их нет, то все это мое глупое воображение и ревность. Это прибавило мне сил, я встал и пошел прямо на заходящее солнце, пробивающееся сквозь мелколистную березовую дымку, пахучую и свежую. Я почти успокоился и внутренне был готов ко всяким неожиданностям. Единственно, чего я боялся, близко подходить к Татьяниному кресту, особо вечером, хотя и в белых, но все же сумерках. Я и сам не знал, откуда у меня этот страх. Но при виде креста, даже издалека, мне всегда было страшно, а на душе почему-то — хорошо. Возвышенно трепетала она в волнении и страхе.
Еще в березняке я взял чуть вправо от солнца, чтоб на пашню выйти с верхней правой стороны, а крест остался бы внизу посередь поля. И решил, что далеко в лес не пойду, ельником обогну поле, спущусь в ольшаник и, не поднимаясь дальше в заулок, через Кукуй дойду до дому… И у самого края березняка я наткнулся на Орлика. Он был расседлан и пущен по меже на длинной веревке. Он поднял голову и, увидев меня, заржал весело, видно, ему наскучило тут пастись одному.
Я отступил и в полубреду пошел по закраине поля к ельнику. Но ничего не увидел. И уж когда только стал спускаться вдоль пашни вниз, показалось мне, что вроде бы справа председательский голос чуть-чуть пробивается. Я встал под ель, присел на корточки, прислушался. Тихо. Подождал. По-прежнему тихо. Может, послышалось.
Но все же пошел в ту сторону, откуда голос слышался — впереди пробивался свет. Видно, поляна небольшая. Хотя я что-то не припоминал, как она могла выглядеть, эта полянка. И опять ветерок донес председательский голос, но уже более явственно.
Ступать я стал еще осторожнее. И шел только на голос. Неожиданно оказался на краю тихой лесной прогалины. Кругом были малинники, чуть дальше — чистая небольшая полукруглая полянка с маленькой пуповидной опушечкой. А на самой опушке у старой толстоствольной березы сидел председатель, крепко опершись спиной в дерево, а у него на коленях была Антонина. Полуобнявшись, они что-то говорили друг другу, счастливые и беззащитные. Антонина мягко целовала жесткие стрелки его усов, и такой покой, умиротворение соединяли их в этот момент, что все внутри меня перевернулось от жесточайшей боли. Глухая обида сдавила сердце, будто самое несносное горе всей непосильной тяжестью свалилось на меня.
Я бросился прочь от полянки и бежал через ельник, не замечая ничего, пока не уткнулся в Татьянин крест… Опешив от неожиданности, я почувствовал, что до другого края поля не добраться. Страх и холод пронизывали меня с головы до ног, а на пути был крест… Ноги подкосились, и я упал на мягко пружинящий ковер озимых… И все растворилось разом — реальность исчезла…