— Пришел в себя? Вот и хорошо. А то я беспокоилась, что до утра ты тут останешься, плох ты был…
— Спасибо, хорошо мне, — ответил я тихо Лиде.
— Ну и иди, не оставляй Тоню.
— С кем это ты разговариваешь?
— С Лидой. Посмотри, она стоит за крестом.
— Там никого нет. Тебе, видно, грезится. Болен ты совсем, переволновался.
— Как же, грезится, — обиделся я. — Ты позови ее, она и откликнется.
— Да как же я позову ее?
— Так и позови…
— Это же, Юрья, полотенца на кресте надуваются ветром и хлопают. Видение это, нет там никакой Лиды… Беда с тобой, ты, как Селивёрст Павлович, везде ее видишь. Она ведь покоенка. На огне сгорела. Откуда ей тут быть? На роду у вас, что ли, маета такая, грезами да видениями жить… Больно душа у вас впечатлительная, чуткая до всего, — сочувствуя, она прижала меня к себе и неторопливо шагнула вперед, чтоб и я опробовал свои силы и подстроился ей в лад.
А Лида по-прежнему смотрела на нас и тихо улыбалась. И мне было очень жаль, что Антонина не видит ее…
Мы пересекли пашню и разъезженной дорогой тихонько направились через перелесок к Лышегорью, вдруг навстречу нам вылетела лошадь с седоком. Антонина едва успела отскочить в сторону, увлекая меня за собой. Я даже сначала не узнал, кто это, подумав, не председатель ли вернулся.
— Ты что это среди ночи по лесу с ребенком бродишь, кого тут выискиваешь, с кем дролишься? — Визгливый, надменный крик стремглав пронесся над нами.
И я узнал ее по голосу, хриплому, прокуренному, с характерной начальственной интонацией, присущей только женщине, находящейся в должности и привыкшей со всеми, кроме тех, кто выше по рангу (но такие в наше Лышегорье наезжали крайне редко), разговаривать резко, с оттенком непонятного раздражения.
Старопова решительно осадила на всем скаку кобылу, так что та вздыбилась, чуть не скинув ее наземь. Но она удержалась.
— Ты, Анна Евдокимовна, хотя бы мальчика постеснялась, если меня не стыдишься, — сдержанно заметила Антонина.
— Ишь как запела, будто овца, тише и глаже не сыщешь. — Старопова нарочито громко и по-мужицки грубо рассмеялась, так что эхо отозвалось легким откликом. — Ты, я вижу, не больно стесняешься, если таскаешь его на шухере стоять. Боишься, чтобы не накрыли с Ляпуновым. Бойся, бойся, накроют, доиграешься…
— Ты, Евдокимовна, удержу ведь не знаешь.
— Полегче-полегче, вишь повадилась кошка! Что тебе, помоложе не хватает? Вон ровни-то твоей полдеревни, таскайся, ярись, пока мужик не вернулся, а Ляпунова оставь. Мне и так с ним забот хватает, а еще тут ты со своей чистой да непорочной любовью… — Она нарочито громко и бранно выругалась. — Не трогай его, не то… — и сверкнула темной ненавистью, угрожающе приподняв длинную плетку, скрученную на цыганский манер из тонких ремешков, — у меня рука тяжелая, накличешь беду…
— Вот ужалили ведьму, она и места себе не найдет, да еще и грозит, будто царицка, — слетело у меня совсем неожиданно. И плеть, словно вырвавшись у нее из рук, со свистом полетела над нашими головами. Антонина рванулась от дороги, подхватила меня под руки… А плеть свистела вслед, как косой срезая верхушки молодых низкорослых березок, и самым кончиком ремня прочертила мне спину, пронзив огненно-жгучей болью.
— Я вам прищемлю язык, — бешено дергая Пальму под уздцы, она хотела достать нас. Но кобыла упиралась, мотала головой и хрипела тяжело, надрывно. — Ишь волю взяли глаза колоть. От земли еще не поднялся, а уж вон какими словами, — и, взбеленясь от злобы, сыпала отборной мужицкой бранью.
Антонина, увлекая меня дальше в лес, шептала:
— Молчи, голубеюшко, только молчи. Авось отвяжется…
Но Пальма все же махнула через кустарники и снова настигла нас.
— Ты чего нас преследуешь, Евдокимовна, чего добиваешься? — тихо спросила Антонина, прижав меня спиной к себе.
— Хочу, чтобы ты не мутила голову Ляпунову. Со своим-то уж наспалась-наобнималась, к чужим тянет, слаще, думаешь. Гляди, если не оставишь Ляпунова…
— Не могу тебе обещать, Евдокимовна, — твердо и спокойно сказала Антонина.
— Не можешь? Значит, хочешь, чтобы я пониже согнулась перед тобой. И согнусь, только откажись от него, отступись, — говорила она надломленно, визгливо и неприятно. — Иль хочешь, чтобы я на колени бросилась. Ради него и это могу… Могу и на колени.
— Не обещаю, Евдокимовна, не обещаю.
— Ух, сорная трава!
Плетка вновь пронзительно запела в воздухе, но не успела накрыть нас с Антониной. Кобыла испуганно заржала, поднявшись на дыбы, и, чуть не скинув Евдокимиху, повернулась да махнула разом через кустарники, дико понеслась по дороге к Лышегорью. И ветки хлестко били Старопову по лицу…