Фраза вдруг оборвалась на полуслове от нахлынувшего удушья, он молча лежал какое-то время, нервно теребил лоскутное одеяло, разглаживая коротенькие швы, и часто моргал ресницами, словно хотел защититься от яркого большого света, который неожиданно хлынул в его полузатемненную комнату.
— Может, оставим этот разговор до другого раза, — предложил Егор, сочувственно поглядев на Селивёрста. — Когда уж тебе совсем полегчает, тогда махом одним и расскажешь. Зря ты, Селивёрст, мучишь себя воспоминаниями. Ведь тяжело…
— Ты не волнуйся за меня, Егорушка. Мне и правда полегчало, только в горле что-то першит, вот я и задыхаюсь. Но расскажу тебе сегодня все до конца, так решил, может, и успокоение придет. А в другой раз я и не скажу тебе ни слова, ты же знаешь меня — все ношу в себе…
— Но гляди, поступай как чувствуешь, я тут возле тебя и слушаю со вниманием, — согласился Егор, придвинувшись поближе к кровати.
Селивёрст медленно, с передышками, рассказал обо всем, что жгло его изнутри все эти дни…
Слушая его, Егор поймал себя на мысли, что ничто в этом рассказе не удивило его, словно так и должно было случиться, словно он не сомневался и даже предполагал, что так и могла произойти эта встреча, вызвавшая столько душевного огня и страданий. Он понимал, что слишком велико было желание Селивёрста вернуть в свою память прежнюю Лиду, вернуть черты, которые когда-то так нравились ему. Видно, там, на гари, все сомнения и переживания прожитых лет вновь нахлынули на него, и воспаленный мозг явил забытый образ, и привиделась ему Лида. «Вот отойдет немножко, — решил про себя Егор, — и надо ему поскорее уезжать. В Москве спокойнее будет, и душа его остынет, успокоится, и жизнь пойдет своим чередом…»
— Ты, Егорушка, что молчишь? Ровно не слышишь меня? — недовольно, обиженно спросил Селивёрст.
— Слышу, слышу, только ума не приложу, как это могло явиться тебе, лекрень его возьми…
Егор намеревался подвести его к мысли, что привиделось все это ему и, мол, всерьез думать о случившемся не стоит.
— Так вот явилось же?! — Селивёрст нервничал и был раздосадован, что рассказ его не произвел на Егора ожидаемого впечатления, более того, не взволновал его даже. — Глух ты что-то стал, Егорушка, к душевной-то маете. Неужели ты не веришь, что Лиду я встретил? — Селивёрст буркнул что-то совсем неразборчиво и раздражительно.
— А если грезы это? Привиделось тебе, случается со всяким, — неожиданно произнес Егор, желая все сразу поставить на свое место.
— Не греши, Егорушка, не только грезы… Это судьба решила проверить меня самым трудным испытанием — Лидой! Кинула в молодость и душу вывернула наизнанку. Ты же говоришь, что сны и грезы — мысли сердца. Вот они, оказывается, мысли-то мои какие. О Лиде я постоянно теперь думаю, о Лиде. И о вине своей и перед Лидой, и перед Наденькой, перед обеими виноват я…
Вяло, раздосадованно он махнул рукой на Егора, но взмах его был жалостливым и совсем беззащитным. Селивёрст искал сочувствия и поддержки дружеской, определенности, но чувствовал явную настороженность Егора, который конечно же догадывался о настроениях друга своего, но согласиться с таким решением его никак не хотел. А потому и молчал, да так опять уехал на пожни, оставив его со своими думами…
А думы были совсем невеселые. На память снова приходили дни, когда он встретился с Наденькой, и не то чтобы увлекся, а, скорее, поначалу ему было просто приятно внимание к нему со стороны милой, совсем еще молодой девушки, которая, как ему казалось тогда, неожиданно поразила его своей невинной непосредственностью. «Как же давно это было», — думал он, вспоминая весну 1914 года и курьезные детали далекого знакомства.
Полк их квартировался тогда в Москве. Полковой командир ценил Кузьмина и Лешукова как мастеров по плотницкому и столярному делу. И частенько вызывал их в свой городской дом, посылал к своим приятелям — то поправить что-нибудь, то срубить флигелек, то пристройку дачную.
И вот однажды он приказал им поехать в Перхушково, в имение кавалерийского генерала. Они скоро собрались и поехали в сопровождении генеральского управляющего. Усадьба была большая, давняя, неухоженная, а дом был совсем новый, только-только построенный. Управляющий поручил к приезду господской семьи довести все до гладкости… Работа оказалась канительная, одна мелочевка. Но они любили работать и, не зная усталости, строгали, красили, подделывали то там, то тут, по всем углам огромного дома.
Стояли чудные весенние дни, май только начинался. Высыпала на лужайках густая, упругая трава, накрыв веселой, пестрой зеленью прошлогодние листья. В распахнутые окна дохнуло тепло. Весь дом заиграл вешними красками. Комнату, в которой они ночевали, застлал прогретый, настоявшийся воздух, а запах свежеструганого дерева и распускающейся зелени приятно дурманил головы.