За последние месяцы, пожалуй, впервые они так долго были рядом, вдвоем. И она особенно остро почувствовала, что давно не была с ним наедине, соскучилась, истомилась. Погоняя Пальму, чтобы не отстать от Ляпунова, она вспомнила, как весной, еще по снегу, он приходил к ней. «Когда же это было? В апреле… А теперь июнь на исходе. Выходит, с распутья не бывал. Месяца два верных уж прошло, — и в сердце ненароком кольнуло пронзительно и больно. — И все из-за этой девки. Что за приманка в ней? Молодость? Так это преходяще. Может, я зря ему прощаю, построже надо. А то льнет к ней, бесстыдно льнет. И со мной что-то происходит, будто бес какой вселился. Все меня раздражает, всех готова прижать, наказать. Глухо на сердце у людей, глухо, молчат. А если опрокинут? Может, потому он и перекинулся, заячья душа. Не опрокинут, куда им, обессилели после войны. А может, я озлобилась, и душевного тепла меньше стало, но озлобилась-то из-за него. Льнут бабы к нему, просто спасу нет. Не зря Селивёрст меня так настойчиво склонял подумать о Ляпунове, видно, знает мудрец, в какой омут меня затягивает эта шальная страсть.
Но ведь как нам хорошо было зимой. Поедем с ним в райцентр на совещание лесом, на безлюдной дороге друг к другу в санях прижмемся, он крепко обнимет меня, а рука его уж там в моем тепле, под всеми одежками, жадно скользит, холодом кожу обжигая. Аж дух перехватит от одного прикосновения, до чего хорошо было, тревожно, сладко. До него я глуха была к мужской ласке. И не думала и не гадала, что постель с ним может все во мне обнажить, будто кожу с меня сдернул. А ведь почти пятнадцать лет я до него была женщиной. И сколько мужиков было, и парней яристых, отчаянных, сильных, а вот легко забытых. Но сегодня уж он мой. Только мой, на целую ночь! Боже, счастье-то какое…»
Ей всегда нравилось быть возле него на людях не прячась, быть подолгу и постоянно чувствовать, что он принадлежит ей. Все другие бабы в Лышегорье могут только тайно желать его, смотреть ему вслед, вздыхая в ожидании его счастливого ночного прихода. Ей и в голову не приходило, что он уже принадлежал другой. Когда Ляпунов сказал, что остальные пожни они осмотрят завтра, а теперь, мол, пора домой, она вспылила, не сдержалась. А он будто ждал этого…
— Надоели вечные упреки, преследования. Хватит. Нам говорить больше не о чем. — Он повернул Орлика и, пришпорив, бешено понесся в сторону Лышегорья.
Она опешила. И не поняла: то ли он шутит, то ли всерьез. Но, подождав, решила: пожалуй, не шутит, а просто воспользовался ее горячностью. И, горько хмыкнув, тоже скоро погнала Пальму в сторону села, потрясенная и возмущенная его выходкой. Догнала его почти у Лидиной гари, попыталась более сдержанно выяснить, что бы все это значило, почему он ее избегает. Он молчал и был настроен, судя по всему, не объясняться.
Она опять не сдержалась и пригрозила, что в первую же совместную поездку в Лешуконское поставит о нем вопрос в райкоме.
Но в этот момент она показалась ему настолько постылой, чужой, что сама мысль о близости переворачивала все внутри. И слова слетели у него сами по себе, без какого-либо внутреннего сопротивления и страха:
— Я не могу тебя видеть, неужели ты не способна это понять, да я тебя ненавижу…
— Ты что, всерьез? — Никогда прежде он не говорил с ней так смело, грубо и отчужденно.
— А ты как думала? Только всерьез. И оставь меня в покое, не преследуй. Все, что ты делаешь и говоришь, мерзко, отвратительно. Все. По-твоему, если я сплю с тобой, я честный, чистый и безгрешный. Если же встречаюсь с Антониной, то я растленный, безнравственный негодяй. Ну и дрянь же ты, баба, прости за крепкое словцо. — Ему хотелось выговориться и сказать ей все, от чего давно болела душа, истомившись от унизительного рабства, которое он сам на себя взвалил. Но все же что-то остановило его, и раздраженно, отчаявшись, он махнул рукой. — И как только земля тебя носит с твоей ненасытной злобой…
— Замолчи! — дико закричала она, оборвав его на полуслове, и рывком вырвала наган из кобуры, уперев ему в грудь зияющий ствол.
— Ну-ну, дури дальше, — сказал он спокойно, почувствовав терпкий запах нагретого металла.
— Замолчи… Иначе… — Наган понуро клюнул в ослабевшей руке. Она зарыдала, пала на гриву Пальмы и исступленно затряслась всем телом…
Он не подъехал к ней, не стал ее утешать, лишь подождал, пока она не перестала всхлипывать тяжело и беззащитно, и тут же, пришпорив коня, понесся в Лышегорье, оставив ее одну на дороге. Он понимал, что вряд ли хорошо поступает, но не находил в себе сил и утешить ее…