— Аннушка, ты уж расскажи все до конца, а то мне и уходить бы надо, а я вот все сижу, хотелось бы дослушать…
— Так Полюшка возле дома Бозуря осталась, а я пошла в церковь.
— А что она, открыта была?
— Служба-то, сынок, уж, наверное, тогда год как не велась. Церковь держали открытой, только ризницу Семен Никитич закрыл и опечатал — ценности там были большие… Подхожу я к церкви, и вот те диво: старух нету. И вдруг из-за угла навстречу мне выходят наши ребята-комсомольцы во главе с Ноговицыным, может, их было так человек десять… Братья Наум и Исай Пронины — оба на войне погибли, хорошие были ребята — несли мотки веревки, а братья Якушкины — Ванька и Федька — были с плотницкими топорами, старинными, такие у них широкие, плоские лезвия, вострющие… И шли-то они тихо, нешумно, вот мы, невзначай, и столкнулись, я даже опешила.
А Ноговицын, тот проворный, глаз у него быстрый, мне сразу же, ничего не спрашивая, задание дает. То ли он от Калерии слышал, уж не знаю, не спрашивала. «Аннушка, мы полезем на колокольню, а ты погляди в кладовых, не притаилась ли там какая-нибудь набожная сторожиха. Нам бы только колокола и кресты с луковиц срезать да сбросить, покуда богомолки прибегут…» — «Хорошо, говорю, гляну…»
А ночь стояла тихая, светлая, воздух так волнами и струился, самая летняя легота устанавливалась, когда живется и дышится легко, будто ты заново родился. Такой покой на душе бывает в это время. Вот как сегодня — гляньте, ну чего людям не жить! Вон как хорошо-то, и тогда так было…
Она помолчала, словно передохнуть хотела, душевно окрепнуть и, не задержавшись, продолжила:
— Ребята стали по лестнице винтовой вверх подниматься, а я — в боковушку-кладовую. Сторожихи там, конечно, никакой не нашла. А вот образа медные и на старых, черных досках рисованные и книги разные в кожаных переплетах на полках лежали. Я выбрала несколько медных маленьких образков с богоматерью, отделанных эмалью небесного, мягко-нежного цвета, таких нарядных да переливчатых. Молитвенник взяла и Евангелие. Небольшие книжечки. И захотелось мне почему-то еще и Библию взять. «Дай, думаю, Полюшке приятное сделаю». Ну и взяла, не прячась, под мышку. А Библия-то старинная, увесистая, и запомнила — с картинками она была и заглавные буквы рисованные, цветные… Я ведь раньше-то, девчонкой еще, читала Библию. С бабушкой Татьяной, бывало, сядем вечером, а она набожная была… «Читай, — говорит, — девушка, про жизнь божью и человеческую…» Я ей и читаю, а про себя думаю: «Ну вот, если слово «бог» отбросить, то все остальное, действительно, о самих людях написано, о жизни их, и все справедливо и поучительно. Был ли бог, был ли Христос — никому не известно, а вот что были люди, что они жили, мучились и мечтали — доподлинно известно. О том и мудрость нам свою высокую оставили…» И к книге этой, самой по себе, без всякой божьей религии, у меня с тех давних пор еще уважение было. Но после смерти бабушки Татьяны куда-то Библия исчезла, то ли она завещала кому, то ли взял кто-то, видя, что у нас она без надобности большой…
— Ну, мама, — покачал я головой от нетерпения, — уж и бабушку-то вспомнила и всякое такое, точно как Тимоха. Дела так и не дождемся.
Она осуждающе посмотрела на меня и говорит вдруг тихо:
— Вот и подошли к делу страшному, сынок.
— Почему страшному-то, Аннушка? — удивилась Антонина. — Эко лихо, срезать колокола, да их на Руси сколько раз снимали. Даже, я вот читала, при царе Алексее Михайловиче, когда Аввакум восстал, борьба церковная разгорелась, будто бы по селам и городам старообрядческие иконы Христа и Богоматери носили с выколотыми глазами. Людей ими устрашали. Как представлю себе: вот это страх божий. Вроде бы та же икона и тот же Христос, а оказывается, согласно слову высокому, не тот, порочный. Каково?! И глаза, оказывается, ему можно выколоть. И на поругание выставить. О, суд людской! Вся вера на слове, кто его говорит, тому и верь. А слова-то ведь из одной и той же книги…
— Ну да у каждого, Тоня, страхи свои. А как получилось-то? Вышла я из кладовой в коридорчик, и потянуло меня внутрь самой церкви зайти. Уж не знаю почему, но вот что-то потянуло. Дай, думаю, последний раз гляну на алтарь, пока иконы не убрали… Иконостас-то у нас был нарядный. Апостолы, Предтеча, Христос, Богоматерь, святые русские — в полный рост, величественные… Говорили, что расписывали его богомазы сольвычегодские, умельцы старинные. В Московском Кремле они церкви расписывали. Краски у них были праздничные, тона светлые, лики одухотворенные. Киновари они клали много, не жалели и растирали хорошо до белесых отблесков, так что икона-то пылала как жарки в июльский погожий день. Красота дивная — глаз не оторвешь. Такого иконостаса по всей Мезени, Пинеге и даже по Двине не было.