«А может, я сгоряча… — Долгая езда успокоила ее. — Этот наган, угрозы райцентром. Сорвалось же у меня с языка, как на грех. А если живет он со мной из страха? Неужели я не знала этого. Отказать мне он боится, страшно ему, последствия будут. А ведь баб-то в селе получше меня во сколько. Знала, что боится, но не хотела признаться себе. Надеялась, так будет всегда. А может, он характер хочет показать? Утвердить себя, быть независимым? Ведь стоящий мужик долго под пятой у бабы ходить не будет. А тут еще молодая девка подвернулась, любовь. Он и оперился, заершился, захорохорился перед ней. А о том не подумал, кто его поддерживать и защищать будет. Нет, не подумал. Молодые любят смелых и решительных. И он, как видно, замахнулся крепко…» Пронзительная боль в сердце вдруг качнула Старопову в седле.
«Но я же люблю его, как есть люблю. Умеет согреть в постели, умеет, бес, до самого нутра добраться да так кольнуть, что обо всем на свете забудешь, лишь рана эта ноющая еще больше горячит и тянет к нему. — Она и не заметила, как подъехала к Белой Едоме. — Зачем я тут?! А отсюда через угор и в Высокий заулок?! А может он еще вернется, не надо только на него нажимать. Не надо?! Пересиль себя, пересиль. Пусть попьет молока парного. Такие мужики, как Ляпунов — зайцы, они любят силу, власть над собой. Ласка девки ему быстро надоест, неумеха ведь она наверняка, да и Ефим вот-вот вернется. И Ляпунов снова мой, никуда не денется, придет. Пусть пошалит, вкусит медовых пряностей, молодую страсть и молодую кровь. Она не оставит Ефима, да и мы не позволим разрушать семью…» Но сколько она себя ни уговаривала, кобылу назад не повернула. И на душе у нее было тоскливо.
Она вдруг вспомнила свое короткое, как бабье лето, замужество. Дни, полные восторженного счастья. Нравился ей, этот молоденький секретарь райкома комсомола. Нравился безумно. Он был чист и нежен, как ребенок, наивен и простодушен, как весенняя утренняя земля, легко вздохнувшая после ночной дремоты. Она увлекла его, покорив больше своей женской, расчетливой опытностью, чем лаской. Родилась дочь. Он добровольцем ушел на фронт и погиб еще в сорок первом.
«А теперь уж внутри меня ничего от него не осталось… Да он мальчик был, а не мужчина… Что, кроме розового цвета, во снах моих тяжелых могло еще задержаться при такой-то жизни. Жадная я, хочу все не по своему плечу. Что во мне есть? Доброта? Откуда мне быть доброй — бог не дал. Нет, может, девочкой и была доброй. С мамой нельзя было быть другой. Но с тех пор как я узнала власть, многое во мне изменилось. Доброта возвышает душу, а не ум. Руководителю нужен ум, душа лишь для начинки, для утонченности отношений. Как же это все давно было, как давно я живу лишь начинкой, которая растлевает душу, превращает человека в спесивое животное. Чушь. Стоп. Далеко зашла…» Она оторопело дернула поводья, придержав Пальму, и огляделась. Тряхнула резко головой, словно хотела освободиться от дурного сна, и заплакала. Дала волю слезам, не щадя себя… Малость успокоившись, она вылезла из седла и походила вокруг Пальмы, разминая затекшие за день ноги.
«Ну, пожалуй, подурила, и хватит. Еду домой. — Но внутри ее все сопротивлялось. — Вот уж правда — натура-дура…» Она знала свой дикий, вспыльчивый нрав и всякий раз пыталась умерить его, но ничего у нее из этого не выходило. Вот и теперь она решила: «Пугну-ка я, авось и собираться им неповадно будет. А что? Пугну, да и только, — мысль эта неожиданно понравилась ей и вроде бы оправдала намерения. — Но как он мог сказать мне все эти поганые слова в дороге. — Злоба сразу же бешено колыхнулась у нее в груди. — Забудь, мало ли что мужик мог сказать под горячую руку. Забудь, иначе от беды не уберечься. Но все же мне надо с ним поосторожней, больно уж сердцем к нему прикипела, страстями живу, как девчонка восемнадцатилетняя. Ревную, оружием грожу, не дело. Так и доиграться можно. Поверну-ка я лучше, а вдруг не сдержусь. — Но какая-то таинственная сила толкала ее вперед, и разум был не властен что-либо внушить или как-то сдержать ее. — А если их все же там нет. Тогда и сердцу будет покойно». Она единым махом взлетела в седло и понеслась по тропинке к лешуковской пашне.