«Уж хлеба-то как поднялись, — мелькнуло мимо ее сознания. — С хлебом будем, и людям все полегче, глядишь, совсем после войны-то оправимся.. Эти два голодных года сколько отняли сил… Со всем селом перессорилась. Корки делить — всегда кто-нибудь голодный останется. Но тут и характер меня, пожалуй, подводил не раз. Не умею я ухватить, как Селивёрст, людскую чувствительную ноту, горячусь. А их вот, что Егора, что Селивёрста, будто учили где-то этому специально. Никогда не промахнутся, всегда за живое заденут. Вот и тогда, на День Армии, зря накинулась на баб, на Селивёрста. Прав он. Им ведь и правда выплакаться надо на миру — тут и слеза легче, не столь горька. Я же все боюсь, что такая непомерная чувствительность расслабляет нашу власть над людьми…»
Пальма неожиданно уперлась в лешуковскую пашню и дальше не пошла. Старопова быстрым взглядом окинула закраины поля, но ничего примечательного не углядела. Лишь белые полотнища на Татьянином кресте висели понуро, отяжелевшие от вечерней росы. «Сколько вот ни бьемся, ни разъясняем, а бабы все цепляют тряпки, все ждут возвращения погибших мужиков, все вымаливают у господа бога душу спасенную… — И взгляд ее задержался. Она пыталась по вышивке опознать, чье это может быть рукоделье. — Да, война-то опять страх в жонок вселила, снова к богу бросила, уж теперь вон и победили, а тропинка к кресту так и осталась торной. Э-э, как дух-то христианский еще крепок в людях…»
И вроде бы ей опять показалось, что она совсем успокоилась, переборола себя, и уж вознамерилась было повернуть обратно к селу, но какой-то глубокий толчок изнутри остановил ее. Она легко спрыгнула на землю. «Пальму оставлю тут, а сама пройдусь еще по той стороне поля…» В лесу было совсем сумеречно и тихо, солнце на закате сюда не проникало, лишь высоко над головой золотило шишаки дремучих елей. Вдруг впереди мелькнул легкий, прыгающий свет полянки. «Вот еще там гляну и поеду. Никуда он от меня не уйдет, завтра раненько подниму его и на пожни за Нобу. Уж там-то я свою охотку стешу», — и улыбнулась довольная, что до утра уж не так долго ждать. Она почти вступила на полянку и в тот же миг отпрянула как ужаленная.
Впереди, у старой толстостволой березы, сидели Ляпунов и Антонина, полуобнявшись. Его рука мягко и плавно, не чувствуя сопротивления, ласкала Антонину, как когда-то в долгих зимних поездках ласкала ее. Она пала на землю, от бешенства и яростной боли в груди скрючилась, свернулась колечком, как волчонок. Слабо заскулила и уж не в силах сдержаться крикнула во весь голос надрывно: «Помогите!»
Ляпунов первый пугливо вскочил, а когда крик повторился, по голосу сразу же узнал ее. И, будто нехотя, припадая на раненую ногу, побежал на крик к противоположному краю полянки. Антонина следом за ним. Ляпунов еще не добежал до Староповой, как она повернулась к нему лицом и неожиданно выставила наган, направляя его в Антонину. Он, не теряя времени, мгновенным рывком бросился к ней, желая выбить наган. Старопова, не целясь, выстрелила подряд несколько раз. И пришла в себя, когда оба — и Ляпунов, и Антонина — уже лежали на земле. Она, не глядя в сторону своих поверженных жертв, побежала из ельника…
Вернувшись в село, Старопова подъехала к дому участкового милиционера Николая Даниловича Матвеева, подняла его с постели среди ночи и выложила наган на стол.
— Арестуй меня, Коля, я жену Ефима Поташова застрелила…
— Как застрелила? — Он ничего не мог понять спросонья.
— Хотела только ее, а вышло, что еще и Евгения Ивановича, ну да суд разберется, что к чему. Ты давай поезжай в Высокий заулок, там в ельнике, на полянке, они лежат. Может, я их только ранила. — Говорила она ровно, будто о деле совсем обыденном, а Матвеев смотрел на нее с недоумением, пытаясь понять, где тут правда, а где…
— Ты шевелись, Коля, шевелись! — вдруг истерично закричала она. — Я сказала тебе, может, я их не застрелила, а только ранила. Но уж глядеть на них не могу. Буду дома, только позвоню в район, сама все доложу как есть и буду дома, — уже опять спокойно и деловито закончила она.
— Ты район-то не беспокой раньше времени. Экий пожар среди ночи раздула. Когда все прояснится, проинформируем, — глухо говорил Матвеев, неуклюже пытаясь всунуть длинные руки в рукава гимнастерки. — Только ты это, Анна, сдуру на себя руки не наложи. А то оставлю кого-нибудь при тебе, или у меня вон с Катенькой посиди.
Жена его, Екатерина Михайловна, стояла на пороге соседней комнаты и слышала их разговор, но не проронила ни слова, зная, что муж не любит, когда она, по-женски сочувствуя, начинает расспрашивать, мало заботясь о порядке судопроизводства, а все вроде бы по-свойски, по-деревенски, желая утешить и помочь. Но теперь, услышав его слова, тут же присоединилась.