Он почувствовал легкое головокружение, усталость в теле, руки заломило в суставах, и, положив книгу возле себя на табуретке, а письмо под подушку, он лег в постель и, размышляя о чувстве Шенберева к Лиде, долго ворочался, прежде чем уснул.
Его разбудила Маша легким толчком в плечо и предложила попить молока.
— Егорушка наказал мне кормить тебя чаще.
Она улыбнулась ему светло и радостно, поставив рядом с книгой кружку молока и положив ломоть свежевыпеченного хлеба.
— Оставь, Маша, поем, обязательно поем, раз Егорушка наказал.
Он снова чувствовал себя разбитым, в голове шумело, и все предметы постоянно ускользали из его поля зрения. Это раздражало и утомляло его еще больше, он силился вновь закрыть глаза, но какая-то жгучая резь тут же слепила, и огненное марево больно ломило глазницы.
— Да что за чертовщина такая?! — устало пробормотал он и, откинув одеяло, стал медленно подниматься с постели.
— Нет-нет, лежи, ты всю ночь не спал, вот и кружится у тебя голова, — торопливо заговорила Маша, пытаясь удержать его.
— Ты разве еще здесь? — удивленно спросил Селивёрст.
— Здесь-здесь, а где же мне быть? — Она потянула его за плечо, предлагая лечь. — Я дам тебе сейчас попить навару, у меня уж все готово, и сразу тебе легче станет.
— Какой навар?
— А вот глотнешь чарочку и узнаешь, — она поднесла к его губам деревянную стопку и опрокинула в полуоткрытый рот, придержав голову.
— Ну и зелье, будь оно неладно.
— Хорошо-хорошо. Зато в кровь сразу пойдет. Марфа-пыка сама вчера принесла и шепнула мне: «Селивёрсту Павловичу попить это надо». Навар-то на свежих травах настоян, вот тебе и сразу полегчает.
— Марфа?! Это чья же будет?!
— Да ты знаешь ее, она росла вместе с тобой и Егорушкой, даже говорят, если бы не красота Лиды, то Марфа наверняка бы тебя присушила, — она засмеялась весело и по-девичьи звонко. — Любит вот тебя до сих пор. Да она же приходила, может, тогда ты в беспамятстве был.
Селивёрст от неожиданного озорства ее тоже улыбнулся.
— Так это дочка Луки Кычина?!
— Она-она, — Маша продолжала смеяться все так же заразительно.
— Да хотя бы раз я на нее глянул. — Селивёрст невольно смутился, почувствовав, что произнес вслух очевидную несправедливость, и, прячась от глаз Маши, откинулся на подушку.
— В молодости-то Марфа была неказистая, невидная, так себе, девчонка и девчонка, но что-то такое бисовое, притягательное в ней, верно, было.
— Да я пошутила. — Маша вновь залилась смехом. — Я хотела, чтобы ты хоть чуточку развеселился, а то как октябрьская ночь, черно лицо-то, сквозь не проглядишь.
— А какая она теперь? — оживленно спросил Селивёрст, и правда ощутив облегчение во всем теле.
— И теперь такая же неказистая, только власть у нее в деревне после смерти отца стала большая.
— А что так?! Чем она всех взяла?
— Отец-то у нее черный маг был, — таинственно, полушепотом заговорила Маша.
— Чернокнижником его называли в наше время.
— А что это, не одно и то же?
— Одно-одно, — согласно закивал Селивёрст, — один вред — порчу на людей наводить.
— Какая же это порча, дядя Селивёрст? У них просто тайна большая от людей есть.
— Какой я тебе дядя, Маша?! Я ведь брат Егора, стало быть, ты мне сестра. Так или не так?
— Так.
— Или уж в дедушки готова меня записать по хворобе-то моей проклятущей.
— Ну что ты! — засмущалась Маша. — Ты даже больной красивый, все наши молодухи только и спрашивают о твоем здоровье.
— Ну вот, — шутливо откликнулся Селивёрст, — спрос на меня еще есть, молодухи, говоришь, интересуются, а ты все «дядя да дядя».
— Вот встанешь на ноги, отбоя не будет. Только Егорушка говорит, что ты командировочный и как выздоровеешь, тебе надо возвращаться в Москву. Ну, так тоже ничего, лышегорку в Москву повезешь.
Селивёрст посмотрел на нее долго, внимательно и подумал, что в ней мало что от Егорушки, видно, она в Кузьму Петровича пошла, тот ведь тоже скор на слово, все в глаза выпалит, и шутейник неуемный.
— Лышегорку, говоришь, может, и лышегорку, — и грустно улыбнулся чему-то про себя. — А Лука-то Кычин давно умер?
— Давно, еще до пожара. Я маленькая была, дома сидела, нянчилась с братом.
— Маша, тебе сколько лет-то будет?