— Считай, когда вы с Егорушкой в солдаты ушли, мне четыре года было, я даже помню, как у нас все плакали, хотя и не понимала, почему это все плачут, когда вы живые, а не в гробу лежите… А теперь уж что, я большая, женихов пора принимать, да никто не сватается, — и застенчиво улыбнулась, пряча стыдливо лицо в концы платка.
— Так что же, тебе пятнадцать?
— Скоро будет!
И в сознании его промелькнуло, что ведь столько же лет было и Лиде, когда он посватался. «Но Лида была взрослее, видно, порода другая, ранняя, что ли. А эта совсем еще девочка».
— Так что же с Лукой-то было?
— Страх божий был. День-то выпал злющий, стужа, нас даже из дому не выпускали, снегири на лету замертво падали. А мы с Федькой, братом моим средним — тоже теперь уж покойничек, от испанки умер перед вашим возвращением, — потихоньку, задами возле дворов, и утекли из дому. Все ж колдун умер! Сколько страху мы через него натерпелись. Мама или отец, чуть что, сразу: «Луки на вас, дети, нету». Когда он приходил к нам, мы на полати — шмыг и носа не показываем, чтоб только не забрал с собой. А тут он вдруг помер. Вот мы и сорвались посмотреть. Прибежали, его уж выносят. Гроб открытый, без крышки. С левой стороны передним его несет Тимоха.
— Что-то он совсем глаз не кажет.
— «Не кажет». Он бы круглые сутки сидел возле тебя. Это ему Егорушка и Прокопий Васильевич строжайше запретили приходить, пока ты не поправишься. А то он разговорами своими бесконечными, долгими совсем уморит тебя. И опять душа твоя пойдет вразлом.
— Ты скажи ему, пусть зайдет.
— Нет-нет, и не проси, — круто, совсем по-взрослому, возразила Маша.
— Ладно, посмотрим, как будет завтра, — согласился Селивёрст. — Что дальше-то было у Кычиных?
— Так вот Тимоха опять был у всех на виду. Крыльцо у Кычиных, помнишь, высокое, ступенек много, поставлены круто. А Тимоха-то ведь косолапый как медведь, у него на ровном месте ноги заплетаются, а тут кто-то придумал еще впереди его поставить, так что вся тяжесть гроба на него пошла…
— Как же так?
— Да кто-то пихнул его туда на беду… Вот он, окаянный смехотворец, и споткнулся, гроб-то разом и завалил. Лука из гроба выскользнул и через голову-то Тимохи полетел вниз, ох темнеченьки, все так и ахнули. Ну не беда ли, колдуна опрокинуть. И молчание, никто рта не откроет. И к Луке никто не бросился…
— Ты, Маша, боязлива больно, — улыбнулся Селивёрст.
— Как не испугаешься тут, дальше-то ведь еще чище было… Лука-то полетел вниз, да на нижней-то ступеньке и встал в полный рост, ну, матерь божья, до чего страху на всех нагнал. А Тимоха не видит Луку-то и кричит: «Мужики, держите Ерофеевича, выпадет — худо нам будет, эка примета-то недобрая…» А никто ему не отвечает, все на Луку во все глаза глядят. И тот молчит, только повернулся к Тимохе, поджидая, когда он из-под гроба вынырнет. Ну и вылез наконец, сел на ступеньку и глаза в глаза встретился с Лукой.
«Так ты что, Ерофеевич, не помёр-р-р, оказывается, тогда чего на кладбище собрался?» — ничуть не удивившись, спросил Тимоха.
— Да что же Лука-то, и правда живой был? — опять улыбнулся Селивёрст, явно с недоверием восприняв рассказ Маши.
— Про то никто не знает, живой он был или мертвый. Только ведь разговаривал. Страшно скрипучим голосом своим Лука-то и отвечает: «С тобой, Тимоха, не то что жить, умереть спокойно нельзя. Что зеваешь-то, окаянный, неумытая твоя душа, а если я тебя на всю твою оставшуюся жизнь в колечко согну, а?»
Тимоха, вот бедовый, и глазом не повел: «Пошто, говорит, Ерофеевич, бранишься, давай не гневайся, пойдем в избу по чарке выпьем, ежели смерть тебя не берет».
«Не ярись, Тимоха, не ярись, будто не страшно тебе. В черный день, когда у тебя от горя зрачки внутрь обернутся, вспомни этот час, вспомни, что ты лишил меня покоя без надобности, по простоте своей шутейской», — угрожающе сказал Лука и упал замертво.
Мужики хотя и нерешительно, но все же подступились к Кычину поближе, повертели его, послушали — мертвый. Возвращаться в избу не стали, положили в гроб да и понесли на кладбище.
— Ну, Маша, и страхи же небесные ты рассказываешь. — Селивёрст рассмеялся неожиданно громко. — И что же вышло из угроз Кычина?
— Да пока ничего. Если не считать, что Тимоха у беляков в плену к расстрелу был приговорен, да вот как-то спасся, убежал.
— Так, может, Кычин и спас его.
— Ладно тебе шутить-то, все так и было, как я говорю, — Маша подала Селивёрсту кружку с молоком и настойчиво сказала: — Пей, а то с Кычиным и про еду забыл.
— Марфу в наследницы Лука сам выбрал?
— Сам, кто же еще.