— Вот те и раз, у него же сыновья были, помню, и постарше меня, и годом-двумя помоложе.
— Он собрал всех, Кычин-то, и говорит им, мол, всех вас, детки дорогие, я люблю и как детей своих не разделяю на плохих и хороших, всем вам и дело в руки идет, и смышления хватает. А вот призвание наше родовое — силу колдовскую, что у людей страх и уважение вызывает, — могу передать только дочери моей, сестре вашей Марфе Лукиничне.
— Чего это он?
— А вот так. Сынки-то, выслушав его, набычились. Лука им, оглядев каждого внимательно, и говорит, мол, лишь одна Марфа в душе имеет огонь внушения. Неистовостью своей колдовской она уж теперь, мол, в деревне посильнее его самого. «Никому из вас дар такой не дан, ей, стало быть, и призвание родовое наследовать, она лишь отмечена страстью такой, стало быть, и не мной выбрана. Я лишь волю ту высшую по необходимости выполняю».
— И что же?!
— На том всех и распустил. Умирать собрался. Целую неделю умирал. И ту последнюю неделю Лука и Марфа провели взаперти вдвоем, премудрости ее учил он. И на руках у нее крепко уснул как мертвый. Бездыханный, а она одна, по его завету, сутки возле него еще просидела.
— Сутки, говоришь?
— Сутки его берегла. А после оживления Луки стали в деревне говорить, не умертвила ли она его, будто бы сыновья по злобе слух такой пустили…
— Воно как?! А замужем-то за кем она?
— Уж дважды вдовица, с первым, говорят, лет пять-шесть жила, и умер неожиданно, со вторым — лет, наверное, тоже пять, и вот тоже неожиданно умер, с полгода, может, назад.
— И ребят нет?!
— Беременела и от первого, и от второго, да все мертвые рождались и преждевременные.
— Вот несчастье.
— Того никто не знает, счастье это или несчастье. Только сказывают, что детей она не хотела и во чреве своем умерщвляла их сама.
— Это почему же?
— Всякое говорят. Я слышала, как отец наш однажды в разговоре с Ильей Ануфриевичем сказал: «Чернокнижница, и вдруг добрая, шутишь. Дети пробуждают в женщине добро, а власть над людьми иссушает душу и делает своекорыстной, алчущей, беса в нее вселяет. Так зачем Марфе дети?!» — Маша замолчала и, помолчав, добавила: — Вот они и рождались у нее мертвыми.
— Возможно-возможно, — как-то совсем отвлеченно и безучастно согласился с ней Селивёрст.
— Опять же люди говорят, что Лиду на смерть отправила она. Глазом-то черным своим уперлась в нее и вела до самого огня. Не будь Пыки на пожаре, глядишь, Лида дрогнула бы перед лицом страшноты такой.
— Не дрогнула бы она, Маша, не дрогнула. Если она что-то решила, да еще для людей, так устоит перед любой бедой, такой всегда была. Пыка тут ни при чем. Это сама Лидушка по своей охоте да воле добро творила, — и, помолчав, неожиданно спросил: — А ты Лиду-то помнишь?
— Помню, особо когда она бедовала, с узлом на дорогу ходила, у реки заклинала. Как же, хорошо помню. Только дикая она тогда была, совсем ополоумела, и красота вся ее куда-то пропала.
Боль в голове Селивёрста улеглась, и сдавленность отступила, лишь слабость и сонливость вызывали еще легкое головокружение.
— Знаешь, Маша, а навар-то ведь помог.
Он заметил, что Маша неожиданно замолчала, а ему хотелось, чтоб она еще говорила и говорила. Разговор успокаивал его.
— А я вижу, что помог, глаза вон как посветлели, и хмарь с лица спала, — удовлетворенно согласилась она. — В этом Марфе-пыке не откажешь, зелье справить любое может, и в рай отправить, и в ад спустить.
— Что, и такое бывало?
— Отдохни, Селивёрст Павлович, хватит о ней говорить, а то она послушает-послушает да и сама пожалует.
И мягко улыбнулась, чем-то напомнив ему вроде бы очень знакомую улыбку, но чью — он так и не мог вспомнить…
— Маша, ты бы почитала мне книжку, а?
Селивёрст, не допив, поставил кружку с молоком. И подал Маше книгу сказаний.
— Чувствую, что самому мне трудно будет и страницу прочитать, а вот не терпится услышать, как они книжно-то звучат, все эти магические слова.
— Чтица-то я плохая, — Маша чуть покраснела и нерешительно взяла у него книгу, — всего две зимы училась, а потом отец отдал меня в няньки к Михею-лавочнику, как раз перед революцией. Вот я у них и работала за еду.
— Ну, попробуй, не спеши только. Открой, где закладка, и начинай кряду.
— О, господи-беда! — воскликнула вдруг она, открыв книгу на закладке.
— Не пугайся, Маша!
А про себя повторил «о, господи-беда» — да так же Лида говорила, вот как эхо долетело до меня с ее голоса… и улыбнулся.
— Не пугайся.
— Нет-нет, так, от неожиданности. Это книга Димитрия Ивановича — ссыльного?