Он еще не сознавал до конца, но каким-то шестым чувством угадывал в ней напрягшуюся спелость плоти и готовность к жизни новой, томительным ожиданием которой она была полна.
Лида подошла к воде и — перед тем как пасть в реку — еще раз удовлетворенно оглядела себя. Только теперь он заметил, что лицо, губы и хрупко заостренные скулы были совсем девчоночьи.
Она, чуть касаясь, кончиками пальцев погладила вспухшие, острые соски, и, словно кого-то испугавшись, опасаясь чьих-то чужих глаз, всем телом пала в воду, и медленно поплыла через речку к кустам, где скрывался Селивёрст.
Светлые волосы ее, рассыпавшись, белым венком легли на воде вокруг головы. Течение подхватило их, понесло, увлекая за собой, и, не справившись с ним, Лида развернулась и полетела в согласии с силой воды, вниз по течению, к порогу, стараясь выгрести на глубину, к середине речки. Следя за быстро удаляющейся белой головкой, Селивёрст все еще видел ее наготу.
После того утреннего купания Лида целыми днями не выходила у него из головы. Косил ли он, метал ли в стога сено, удил ли рыбу на вечерней зорьке, она, как наяву, стояла перед ним, восхитительная и желанная. И настолько близко от него в эти секунды она была, словно опять входила в речку, приближаясь к нему с каждым шагом, и он вздрагивал от неожиданности, пытаясь руками отвести призрак.
Видения не оставляли его и ночью. И были еще чувствительнее, еще сильнее, еще больше разжигали в нем страсть; кровь вновь вскипала и больно ударяла в виски, ознобом проходила по телу, и судороги давили грудь. Тело ломило по всем суставам с мучительной болью. Он вставал и подолгу ходил по скошенным луговинам, пытаясь охладить неудержимое возбуждение.
Каждое утро он порывался вновь пойти к тому месту, где купалась Лида, чтоб хоть одним глазом вновь посмотреть на нее. «А может, с тем и успокоение придет», — с надеждой думал он и чувствовал, как теплое облако окутывает его при этой мысли.
Но все же перешагнуть робость было трудно, он откладывал свою затею до следующего дня. И утром вставал с желанием немедленно спуститься к ивнякам и, затаившись, ждать, когда Лида снова выйдет на мысок. И, даже направившись к речке, он почему-то всегда сворачивал на свою прежнюю тропу, что вела его к той излучине, где он всегда купался один или с Егорушкой. Иногда ему казалось, что Лида обязательно доплывет до него, сердце снова наполнялось теплом и надеждой. Купаясь, он все посматривал туда, за поворот, но время шло, Лида не плыла ему навстречу.
И кто знает, сколько бы он еще надеялся и ждал, если бы не подвернулся случай, решительно и быстро изменивший все в его жизни. А случай-то был сам по себе печальный. Да, видно, нет худа без добра.
Егорушка ездил в Лышегорье за мукой и вернулся с тревожной вестью. Тетушка Селивёрста тяжело занемогла и наказывала через Егорушку, чтобы племянник непременно приехал в село хоть на денек, не откладывая, а то, не ровен час, и свидеться больше не придется.
Елена Петровна уж несколько лет болела часто и подолгу, все жаловалась на боли в голове, Селивёрст не на шутку забеспокоился. Запряг лошадь в дроги и в тот же вечер погнал в Лышегорье.
Он любил тетушку, давно называл ее «мамой» без какого-либо к тому принуждения с ее стороны, берег и терпеливо, месяцами, ухаживал за ней, когда болезнь в очередной раз укладывала Елену Петровну в постель. Сам вел хозяйство, доил корову, мыл полы, стирал белье, рубахи, уж давно не гнушался никакой работой по дому.
Тетушка столь скорому приезду его очень обрадовалась, тихонько заголосила, запричитала. И сколько он ее ни утешал, сколько ни говорил ей добрых и ласковых слов, успокоить не мог.
— Чувствую я, Селивёрстушко, кончину свою, — сказала она, заливаясь слезами. — Себя-то мне не жаль, отжила уж я, давно не живу, а маюсь. Мутно, сынок, в голове-то от боли, мутно и серо, света белого не вижу. Можно ли так жить, и тебя, голубеюшко мой, то же ведь, поди, как маю да мучаю, все возле меня да возле меня… Но теперь ты большой, и один проживешь, рано только детство твое кончилось, судьба твоя, господи-беда, неутешная, сиротская. Не привелось тебе вольного, сладкого времечка прожить, беззаботного да счастливого. Все работа, а утехи — никакой. Лаской тоже не избалован. Но уж что могла, то и делала, а больше не по силам мне…
И он опять утешал ее, гладил руки ее, но успокоение не приходило к ней, и слезы все так же, неудержимо и болезненно, катились по впалым щекам.