— А чего призвала-то я тебя, — сглатывая слезу, прерывисто продолжала она, — хочу, чтоб при жизни моей ты женился, чтоб покойна я была, что ты не один остался, что хороший человек возле тебя, свойский и сердцем к тебе прикипевший.
— Да ведь мне еще и восемнадцати нет, — вырвалось у Селивёрста. — Куда мне, мамушка?!
— Так ведь будет через два месяца и восемнадцать, подкатится твой зрелый годок, подкатится…
Она неожиданно улыбнулась ясно и светло сквозь слезы, довольная и радостная, что велик он стал.
— А душа-то моя на том свете изведется в неведении, с кем ты тут да как у тебя. Выбери, Селивёрстушко, себе голубушку да женись. Жизни моей, может, и осталось еще месяца три, а то и того меньше… Долго, видит бог, не протяну. Не упрямься, уступи. Это моя последняя воля перед смертью.
И умолкла.
И оба они долго молчали, тихо погружаясь в опускавшиеся светлые сумерки летней ночи.
Но Селивёрст хоть и молчал, а лицо неожиданно озарилось, и легкое возбуждение охватило его. Он нервно теребил и мял уголок одеяла, которым укрывалась Елена Петровна, и думал о своем, собираясь с духом, и наконец спросил:
— Мамушка, а младшую поташовскую дочку посватаешь?
— Младшую? Да у них там все мал мала меньше. Так которую?
— Лиду бы? — с глубоким выдохом вырвалось у него.
— Да ведь она совсем еще мала, Селивёрстушко. Девчонка еще. А нам хозяйка нужна.
Елена Петровна была явно озадачена скорым выбором племянника. В душе-то она ругала себя, что сразу не назвала свою избранницу, давно ею примеченную и облюбованную для него.
— Хозяйку бы, сынок, хозяйку. Вот как Агриппинушка, старшая дочка Демьяна Лукича, уж всем хороша, — не удержалась тетушка, — и лицом, и статью, и рукодельница-умелица, и душой добра, отходчива. А добро-то, сынок, дар божий, редкий. Поди сыщи. А в Агриппинушке уже все прояснилось. Лет-то ей скоро двадцать будет. А Лида твоя — ребенок, от нее так и жди подвоха. Какой еще станет, одному богу известно. К тому же, что люди скажут, ребенка сватаем. Нехорошо это, сынок, ой как нехорошо! А Агриппинушка — маковка, глядеть на нее сердцу любо-дорого. Выбирай-ка ее…
Но Селивёрст молчал, ровно и не слышал, что она говорила, лицо его было безучастным. Имя Агриппины не произвело на него никакого впечатления. Он выждал и, почувствовав, что тетушка выговорилась, вновь спросил:
— Мамушка, так посватаешь Лиду?!
— Ты думаешь, Поташов отдаст ее?
Селивёрст тоже сомневался, но признаваться тетушке не хотел. «Пусть сватает, а там посмотрим», — подумал он.
Отец Лиды, Илья Ануфриевич, был человеком угрюмым, нелюдимым, на вид суровым и недоступным. Когда все семейство Поташовых на сенокосе приходило в дом к Лешуковым, сам хозяин чаще всего оставался у себя в избе. Редко участвовал в общем веселье, а если и приходил, то говорил обычно с Кузьмой Петровичем, распивая чай и не обращая никакого внимания на остальных. Все Поташовы — и жена Ильи Ануфриевича, и старшие сыновья, и дочери — всегда косили глаз на отца, опасаясь прогневать его какой-нибудь своей нечаянной выходкой или еловом неуместным, неловким.
Селивёрст представил себе, что стоит перед Ильей Ануфриевичем и просит руки его дочери, а он колючими, въедливыми глазами молча смотрит на него, что-то прикидывая неодобрительно. Селивёрсту жутко стало.
Елена Петровна, наблюдая, как племянник меняется в лице, понимала, что, возможно, он тоже думает о Поташове, о трудном разговоре, испытывая невольный страх перед ним.
— А Демьян-то Лукич наверняка отдаст Агриппинушку за тебя, — мягким, вкрадчивым голосом снова начала тетушка. — Он ведь в тебе души не чает. Да и дочка у него хороша.
— Мамушка, если свататься, то к Поташовым, — сказал он уж твердо, как бы определенно склоняясь к тому, что разговор о дочери Демьяна Лукича дальше и вести не стоит.
— А если Ануфриевич отрубит, тогда не подступишься.
— Переживу год-два, подожду, а там, глядишь, она и подрастет. Не сердись, мамушка, другой мне не надо.
— Когда ты только успел ее высмотреть?
— Так на глазах она, ягодка, росла-росла, да за одно лето выросла, — и весело рассмеялся, довольный, что тетушка вроде бы уступила ему.
— Ну, пусть будет по-твоему, — сказала она. — Попрошу Кузьму Петровича, он знает, как надо с Ильей поговорить, авось и по-твоему выйдет.
Вернувшись на пожни, Селивёрст передал Кузьме Петровичу, что тетушка совсем плоха и хотела бы увидеть его в ближайшие дни. Кузьма Петрович поворчал, что не время и некстати, но вечером, в тот же день, когда работа была уже закончена, уехал в село. И глубоко за полночь, не дожидаясь утра, вернулся обратно. Отозвал Селивёрста в сторону.