Встречаясь ежедневно, они немножко пообвыклись. Но легкое опьянение от близости не покидало Селивёрста, хотя он никогда не выходил к ней на берег, а она ни разу не купалась вместе с ним, видно, по-прежнему стесняясь его. Сидела, с восхищением наблюдая за ним, и мягко, таинственно улыбалась. И он был признателен, что она не купалась с ним. Он хотел, но почему-то боялся вновь увидеть ее обнаженной.
Накупавшись, он сразу же поднимался в гору, на пожни. Несколько раз с ним приходил Егорушка, тот обыкновенно переплывал речку и сидел рядом с Лидой, поджидая, когда Селивёрст насладится водой и вылезет одеваться. Тогда он возвращался к нему, и они уходили на покос.
Лида тут же скидывала сарафанчик и медленно входила в воду.
Прошло недели две. Наступил август, в воздухе повисла предосенняя легкая грусть. Селивёрст внутренне весь сжался в ожидании решающего дня, но так и не осмеливался объясниться с Лидой.
У него по-прежнему не хватало духа спросить: пойдет ли она за него замуж? Да и можно ли было об этом спрашивать через речку, это все равно что объясниться в любви перед всем белым светом…
Но в конце концов все произошло само собой, как это и бывает в жизни. Селивёрст в то утро, как всегда, пришел с восходом солнца и по привычке глянул на противоположный берег — Лиды не было. Он разделся и через ивняк бросился в воду и, уж когда вновь отдался течению и понесся к порогу, заметил, что Лида плывет ему навстречу, устало взмахивая руками. Он поравнялся с ней и тоже повернул назад, подстроившись в один взмах руки.
А выплыв на спокойное место, они облегченно вздохнули и легли на воде, широко разбросив руки и подставив лица солнцу. Течение мягко гладило их спины и легкими вьюнами катилось вдоль тел. Они испытывали чувство блаженства и невесомости…
Лида спросила у него, когда Лешуковы уезжают в деревню. Селивёрст ответил, что через неделю, и в свою очередь поинтересовался, когда съезжают Поташовы.
Лида долго молчала, глядя в утреннюю высь, казавшуюся с воды совсем бездонной. Глаза ее почти не чувствовали видимого упора, все рассеивалось в высоте, только легкая, ажурная прозрачность очерчивала небо полукругом. И Селивёрст, не дождавшись ответа, был намерен вновь ее спросить, она, почувствовав это, сказала:
— Да, все, Селивёрст Павлович, откупались мы с тобой, — и улыбнулась совсем грустно.
— Неужто сегодня и съезжаете, — оторопело спросил он и резко повернулся к ней лицом.
Она заметила его волнение и весело улыбнулась:
— Нет, завтра еще приду, а вечером и уедем. Так что заводи себе русалку, — и легонько толкнула его в бок.
— Откуда же она возьмется? — рассмеялся Селивёрст. — Если водяной свою дочь уступит.
— Такому парню наверняка уступит, — в голосе ее появилась грусть.
И нужные слова сами сорвались у Селивёрста с уст:
— А если бы этим водяным был твой отец, отдал бы он свою дочь?
— Так ведь смотря какую из них ты бы выбрал. У него их вон сколько!
— А если тебя?!
Селивёрст мгновенно повернулся в воде и в упор, настойчиво посмотрел ей в глаза. Но Лида не смутилась, глаз не отвела.
— Присылай сватов, тогда и узнаешь! — озорно ответила она и поплыла к своему берегу, легко и упруго отталкиваясь от воды ногами…
Вечером Кузьма Петрович пошел к Поташовым. Вернулся он за полночь. Селивёрст не спал и все ходил кругами — до дальней луговины и обратно.
— Ответ Ануфриевич даст в деревне, — сказал ему Кузьма Петрович. — Думаю, согласится. Срок-то он назначил больше для порядку. Потерпи. Ты ему по душе, по нраву. Так я понял. Хотя есть одна заковырочка, Илье нелегко через нее переступить.
— Какая это «заковырочка»? — недоумевая, спросил Селивёрст.
— Серьезная, если судить по нашим деревенским обычаям. В молодости, когда мать твоя Ульяна Петровна была такой же зеленой девчонкой, как Лида, Илья Ануфриевич сватов к ней послал. Не слыхивал ты об этом?
Кузьма Петрович настороженно придержал руку Селивёрста.
— Не слыхивал.
— Эво как. Думаю, тетушка твоя этой заковырочки и опасалась, потому и не больно охотно поддержала тебя в выборе. Серьезная заковырочка, да. А дело-то вот как было. Пришли сваты к мамушке твоей, а отец ее, Петр Еремеевич, покойничек, нраву был дурного, не приведи господи людям таким на свет белый появляться, взял да и отказал ему. Выдавил сквозь зубы, злобно, резко, мол, мала еще о замужестве думать. А Илья, как его ни отговаривали, решил ждать. Ясно было, Петр Еремеевич какой-то свой имел расчет. Но Илья-то ждет, год ждет, два… А на третий, лишь она подросла да расцвела красным цветом, прехорошая да премилая, тут ее отец и выдал за младшего сродственника своего, за Павла Калистратовича Кузьмина — человека, характером-то близкого Еремеевичу. Спеси у того и у другого выше головы, так что каждый день в доме будто после дурного похмелья. Выдал Еремеевич Ульяну Петровну силком и слушать ее не захотел. А Илья-то мил ей был. Уж как она к нему рвалась, как страдала, да по-ихнему-то, видишь ли, не вышло. Выдали Ульяну за Павла, но и недолго они пожили.