Селивёрст поначалу как-то неопределенно мялся, вроде бы и отказывался, так, без большой охоты, все воспринял, но потом вяло уступил настойчивым просьбам Егора. И они в тот же день отправились, без труда нашли на Садовом кольце Мещанскую улицу, а в самом начале ее — Грохольский переулок. В глубине переулка среди невысоких деревянных домов и стоял дом Наденьки — старинный двухэтажный особняк из крутообожженного красного кирпича. Семья Клочковых жила в верхнем этаже.
Дверь им открыла сама Наденька, очень обрадовалась, потащила в комнаты. И до позднего вечера просидели они у Клочковых, распивая чаи. Опять вспоминали весну в Перхушкове, словно именно она хранила то легкое, незабываемое очарование, что еще соединяло их, вспоминали и сенокос на Припяти, войну, революцию…
Отец Наденьки и на сей раз был весьма приветлив, расспрашивал о настроениях на фронте, что думают солдаты о большевиках и как долго, по их мнению, власть новая продержится.
Егор и Селивёрст горячо, перебивая друг друга, рассказывали все в подробностях. Последние два года оба неоднажды избирались в полковой и даже дивизионный солдатские Советы, оба умом повзрослели, жизнь России видели яснее и шире, чем прежде, и не сомневались, что перемена власти произошла надолго.
Однако по разговору и настрою Клочкова они чувствовали, что к большевикам он относился весьма сдержанно, чувств и симпатий своих никак не выказывал, даже более, оценивал действия правительства чаще критически, как мало эффективные, антидемократические.
А они, напротив, оба говорили о власти большевиков возбужденно, запальчиво, упирая на кровное родство ее с народом. Клочков им не возражал, слушал внимательно и все хотел поточнее узнать, а сколь велико в массах солдатских такое умонастроение.
— А все же, тогда в Перхушково, я был прав, — сказал он задумчиво. — Помните наш разговор об Аввакуме? Да, иначе и быть не могло в нашем благословенном Отечестве. «Новая Россия, революция, власть народу…» Да, собственно, что вы знаете о себе, о новой России, за которую готовы лезть на Голгофу… Что вы знаете?! Вы, темного аввакумовского семени люди… Учение расколоучителей ваших стало для старой России глубокой национальной трагедией. А вы затеяли новую, еще более чудовищную…
Егор и Селивёрст не ожидали такой категоричности и резкости, разговор протекал спокойно, рассудительно и ничего подобного не предвещал.
— Папа, ну, это просто грубо. — Наденька хотела освободить всех от создавшейся неловкости. — Их ли надо винить?!
— А кого? Нас?! Мы их не просветили, недоглядели, ввергли в войну и сами породили бурю… Это ты хочешь сказать, дочь? Да, наши революционные вожди — керенские, милюковы, набоковы — порядочные идиоты. Они играли в революцию. Не хотели понимать, что в России народная революция есть не что иное, как вольнодумство по-старообрядчески и вольтерьянство по-аввакумовски. Их прожектерство нам стоило России. Тысячу раз был прав старик Ключевский, когда после событий 1905 года беспощадно нападал на нас за увлечение марксистскими, заимствованными идеями. Холопство на чужих мыслях, говорил он, может оказаться для России гибельным. Вот оно, его пророчество — Октябрь по Марксу! Новая Россия по марксисту Ульянову. Ай-я-яй! Куда же мы съехали?!
— Анатолий Сергеевич, вам не дано судить о наших действиях, — настойчиво перебил его Селивёрст. — Вы лицо пострадавшее, вам не хочется служить новой власти…
— А я, милостивый государь, и не скрываю, да, не хочется, не могу, не вижу резона, не верю, что справитесь, не верю в вашу новую Россию, ради которой еще столько крови прольется, моря, океаны народной крови. Все затопите в ней…
— Папа, но ты же так не думаешь?!
— Нет, Наденька, откровенность за откровенность. Октябрь — это не что иное, как новый, еще более жестокий и глубокий раскол в России на долгие-долгие годы, раскол, не выстраданный Россией, а привнесенный с Запада. Чужая мысль без собственной морали — недомыслие, а мораль без собственной, мучительно выношенной мысли — фанатизм. Трудно не согласиться с глубокоуважаемым Василием Осиповичем Ключевским. Фанатизм — вот наша русская беда! Фанатизм — порой тупой, оголтелый… Вспомните Аввакума, сколько было уничтожено добрых людей. Какая была жестокая война. Без нее не обойтись и сейчас, все идет к этому.
— Вы заблуждаетесь. Мы мечтаем всех сделать равными, всем — одинаковые права и соответственно одинаковые обязанности, — попытался ответить Селивёрст.