Мысль эта несколько его успокоила и вернула к воспоминаниям о Лышегорье. Он представил, как вернутся домой, как возьмутся за дело. Душа его постепенно обрела ровность. «Все, что бог ни делает, — все к лучшему», — утешил он себя, рассчитывая, что уже в ближайшие дни они двинутся дальше, на Север.
А дня через два Селивёрст уговорил Егора пожить еще недельку-другую в Москве, пока на Севере распутица и Печорский тракт в топях плывет…
Егор махнул рукой, мол, тоже верно, в топь-то не сунешься. Друзья московские им быстро дело подыскали, как бывалых плотников устроили на завод Михельсона в столярно-плотницкий цех. А по вечерам они помогали в городском штабе рабочих дружин.
Жизнь опять закрутилась в бешеном ритме…
Весна была хоть и ветреная, но солнечная. Днем они работали в цехе, а по вечерам проводили занятия во дворе, разделив рабочих на две группы. А уж позднее Селивёрст уходил на свидание с Наденькой. И наблюдая, как он все более втягивается в московскую жизнь и Наденька все больше занимает его, Егор опять забеспокоился и решил, что лучше, пожалуй, ему самому поговорить с ней.
«Надо ли им далеко-то заходить, все же и домой нам пора возвращаться, да и Селивёрсту с руки ли в городские записываться. И опять же Лида. Да и городские-то, они, судя по всему, непостоянны, настроение у них — голова всему. А настроение — ветер, перемена — каждый день. Надо ли Селивёрсту затеваться. Лучше домой, Лидушка-душа ждет, а чего еще мужику надо. Возможно, баловство это все, кто может правду про Наденьку знать, про чувства ее. А домой — как хорошо!..»
Он все чаще стал приходить к мысли, что зря настоял на розысках Наденьки, и обнадеживал себя разговором с ней, который, может, все и определит, поставит на свое место. «Поедем-ка мы с Селивёрстом домой, в Лышегорье, к женам своим», — думал он теперь постоянно, и мысль эта не давала покоя, неприятно тревожа своей затянувшейся неразрешимостью.
А вскоре, к счастью, случай для разговора ненароком подвернулся. Рабочие из заводской дружины позвали Селивёрста вечером на собрание партячейки. Оно затянулось надолго, и Селивёрст попросил Егора пойти к университету и встретить Наденьку после лекций. Тот в душе возликовал даже и пришел на Моховую улицу задолго до назначенного часа. Сначала ходил вдоль Охотного ряда, потом — по аллеям Александровского сада и в ожидании немножко поостыл, схолонула горячка, и решительности поубавилось.
«То ли я задумал? — сомневался Егор. — Вряд ли Селивёрст одобрит, что я по собственной воле да охоте жизнь его хочу вершить. И не похоже на него, чтобы вертел да скрывал он до сих пор и ничего Наденьке не сказал о Лиде. Не мог не сказать, не мог. А если даже и не сказал, то мне ли встревать в их дела? Но ведь и ехать бы нам надо, а поедет ли она с нами?! Э-э-э, торопыга я, как есть торопыга, не за свое дело взялся, как есть не за свое…»
Внутри него все сжалось от напряжения, он сокрушенно качал головой и не видел выхода, как ему поступить, как дело разумно и по сердцу поправить.
С тем он и вошел в тесный, неуютный дворик медицинского факультета, с нависшими со всех сторон мрачными домами, потемневшими за зиму от въедливой угольной копоти. Воздух, нагретый за день на площадях и улицах, лениво растекался по дворику и загустевал летним теплым настоем. Егор прислонился к стене, задумался, погружаясь в себя, в мысли, теперь уж далекие от его тревог, успокоился, затих и не заметил, как, отпустив с маху тяжелую застекленную дверь, из подъезда выскочила Наденька и нерешительно задержалась, оглядываясь кругом. Заметив Егора, она испуганно замерла и неспешно стала спускаться по ступенькам, поджидая, когда он обернется к ней, но с каждым шагом все более беспокойно поглядывала на него и вдруг торопливо застучала каблуками, устремляясь к нему. Длинная светлая юбка, широкая в подоле, отлетала взломанным гребнем, не мешая ей двигаться быстро и свободно. Егор даже вздрогнул, увидев ее, — ему показалось, будто идет Лида…
Наденька была довольно высокой, а в талии тонкой, и шаг у нее был ровный, только чуть-чуть замедленный, что придавало всей фигуре особую грациозность, а неторопливое движение руки и лебедино-непринужденный поворот головы — особую плавность и размеренность. Возможно, эта величественная стать ее и привела Егора в невольное смятение, а возможно, схожей ему показалась женственная мягкость в лице и по-девичьи легкая печаль в встревоженном взгляде.