Она поймала себя на мысли, что прежде никогда об этом не думала: «А вот, оказывается, и так может быть. Кинет, оставит и уедет навстречу природе. Ну, право, смешно. А если уедет, — и почувствовала острую боль в груди. — Ведь и правда уедет. Но из-за природы — это совсем несерьезно. Разве нет причин поважнее? Есть, конечно, есть. Только я себе в этом признаться не хочу…»
— К тому же, Наденька, какая вы с ним ровня?! — мягко, чтоб не обидеть ее, продолжил свою мысль Егор. — Ты сама говорила — семья твоя любит особые условия, привыкла к ним.
— Почему это не ровня? — удивилась она.
— А разве ровня? — озадаченно переспросил Егор.
— В одном, пожалуй, мы с ним действительно, Егорушка, неровня. — Она улыбнулась совсем грустно. — Ты прав, как есть неровня. Душа у меня помельче, чем у него. Я только не думала, что это согласие с природой в нем живет и душу его обогащает. А если оторвать его от природы, как ты говоришь, то и душа завянет. А мне кажется, раз бог его одарил такой силой душевной, то она одинаково будет творить добро что в городе, что в деревне. И потом, он ведь так легко и быстро обживается в любом месте, так ли тяжело ему будет здесь. Характер у него податливый, гибкий, уживчивый.
— Не сердись на меня, но не много же ты знаешь, не такой он легкий, не такой уживчивый и уж не так прост, уверяю тебя, совсем… — и, не договорив, безнадежно развел руками.
— Я хочу детей от него рожать. А ты меня все пугаешь и так и эдак. Возможно, он непрост. Но меня к нему тянет, как камень ко дну. Понимаешь?! Детей от него хочу. Какие ребятки выйдут, боже милостивый!
Лицо ее залилось ярким, багровым румянцем. Она вдруг устыдилась столь открытой невоздержанности своей, прямоты и ненасытного желания душой и телом принадлежать Селивёрсту. Помолчала, справилась с собой и улыбнулась:
— А я мечтала первого сына в честь тебя, друга дорогого, Егорушкой назвать. Хорошее имя, как спелая рябинка круто во рту катается. Егорка-горка-багорка, — и рассмеялась весело. — Ты, Егорушка, не торопи меня. Я ведь ради него к любой жизни приспособлюсь. Лишь бы ему хорошо было, а я живучая, выдержу и в деревне. Он у меня единственный на всю жизнь! Другого искать не буду. Позовет — и на Москву не посмотрю. Позовет — и в Лышегорье поеду, да возьмет ли только?
И вздохнула тяжело и печально.
Егор уже в который раз за вечер ругнул себя за торопливость, но был доволен, что настроена она открыто и решительно.
Он проводил ее домой в Грохольский переулок, а вернувшись, о разговоре с Наденькой Селивёрсту ничего не сказал. И тут-то его осенило: «Что же я о Лиде не спросил, говорил ли он о ней. Но, собственно, мое ли это дело? Да и вряд ли Селивёрст станет таиться? Наверное, уж давно рассказал, а как же иначе».
Ночью ему не спалось, он ворочался и постоянно в мыслях своих возвращался к разговору с Наденькой, но не испытывал никакого удовлетворения, более того, какой-то неприятный осадок лег на душу и надсадно тревожил, беспокоил его. Отыскивая причины неудовлетворения, он все больше приходил к выводу, что ненароком поторопился, наговорил глупостей, и даже оскорбительных для Наденьки, как теперь казалось ему. Ведь очевидно, что у Наденьки с Селивёрстом много еще неясного им самим, несказанного друг другу. А оттого и неизвестно еще, как и куда все повернется. Лучше бы домой поехать, вот было бы к добру. И решил про себя, что завтра же и поговорит с Селивёрстом. «Поедем-ка мы в Лышегорье, а то, не ровен час, и действительно уговорит его Наденька остаться. А надо ли? Сомнительно».
Но и у Наденьки разговор этот вызвал чувство неясной тревоги за Селивёрста и свои отношения с ним, чувство, которое уже никогда ее не покидало.
Утром следующего дня Егор примерился было поговорить с Селивёрстом, но что-то помешало ему. Скорее, он не был уверен, что Селивёрст одобрит его, и решил отложить неприятный разговор до вечера, а днем-то события развернулись так, что и разговор его с Наденькой как бы потерял смысл. Они узнали, что Мурманск занят интервентами, а английские корабли уже вошли в горло Белого моря, и Лышегорье оказалось в тылу врага.
А буквально, может, через неделю или две отряд рабочей дружины, в котором они вели боевую подготовку, по призыву Московского городского комитета партии в полном составе добровольно вступил в ряды Красной Армии. Мятежом чехословацкого корпуса началась гражданская война на Востоке. Полки из московских рабочих двинулись на фронт. Егор и Селивёрст были назначены командирами рот. Так выезд в Лышегорье они снова отложили до лучших дней.