Сам постанывал, будто не сон видел, а получил известие о случившейся беде, и мысли свои беспокойные теперь развивал, пытаясь умом охватить все возможное, что жизнь без него уготовить могла в деревне.
— А если Прокопий-то неправду пишет, меня бережет? Да и писем-то уж сколько мы не получали, давно, года два, поди… Срок большой. Может, и правда, нет в живых моих ребятушек. А болезней сколько разных да смертных было. Одна испанка вон как косила, спасу не было, а война, нехватка… Нет, поеду, я здесь покоя не найду. А сны, они как мысли сердца, как предостережение о будущем, чтоб я был готов душой ко всему, ко всем страданиям. Так всегда велось. У человека предостережение, оповещение о беде чаще всего во сне является. Торопиться надо, никогда прежде я такой страшноты во сне не видал, торопиться надо, — скороговоркой повторял он. И как-то разом весь сник, ходил по комнате совсем подавленный.
Селивёрст и Наденька отговаривать его не стали, а молчание их и тихое сочувствие он принял как согласие и утешение. Торопливо рассчитался на работе, оформил бумаги деловые и уж ни о чем не думал, как только о доме. Видно, потому и не замечал поначалу ничего вокруг, и не сразу заметил, какая перемена в эти дни произошла с Селивёрстом. Потом, вспоминая отъезд из Москвы, всякий раз бранил себя за легкодумность, с которой сманил он Селивёрста, хотя, конечно, сделал это без намеренного умысла, а, скорее, по простоте душевной, из сочувствия к глубокой печали друга своего.
Сам он был уже весь во власти отъезда — и душой, и неожиданно полегчавшим телом. И все шло мимо его сознания, лишь тоскливо-грустные глаза Селивёрста беспокоили, словно упрекали в невоздержанной торопливости. Но Егор еще раньше решил про себя не звать Селивёрста в Лышегорье, чтоб не мучить его душу. Однако вышло не совсем так, как он рассчитывал, и укором тягчайшим и безмолвным остался в его памяти последний вечер в Москве.
Сидели они втроем тихим семейным застольем, пили прощальный чай. Егор и Селивёрст глухо молчали, лишь Наденька без умолку говорила, будто чувствовала приближающуюся беду и хотела беззаботным разговором своим отвести ее, и, может, отвела бы — час был поздний и говорить им не хотелось, наступила потребная для всех минута оставить скромное, прощальное застолье.
И вот тут-то Егор, глянув в очередной раз на подавленного Селивёрста, в его глаза, полные глубокой, застывшей тоски, не сдержался и, перебив Наденьку, неожиданно предложил, как это с ним обыкновенно случалось:
— Чуешь, Селивёрст, а что, если тебе на побывку в Лышегорье съездить, как в солдатский отпуск, а? Туда — и мигом обратно к Наденьке, — и даже улыбнулся мягко и широко.
Наступила гробовая тишина, будто кто-то умер в тот момент и речи лишил всех присутствующих.
— Ох, Егорушка, как я боялась этих слов, ждала и боялась, а ты вот не пожалел меня. — Наденька сокрушенно покачала головой и тяжело вздохнула. — Как чувствовала, сманишь ты друга, не удержать мне его…
Она сдавленно потянула воздух, словно не могла перевести дыхание, и слезы медленно покатились по щекам.
— Да что ты, Наденька?! Как его сманишь?! — смущенно и несколько виновато оправдывался Егор. — Что же у него, своей головы нет?