— Голова-то есть, да вот мечется он, переживает, трудно ему расстаться с тобой, трудно, и на меня не глядит который день, замкнулся, слова не проронит.
Она помолчала, видно, ожидая, что Селивёрст сам все поставит на свои места и разговор этот неприятный для всех повернет в благоприятную сторону. Но он, потупив глаза в чашку, нервно водил пальцем по краешку блюдца и молчал.
— Видишь, умолк «медведушка», помочь мне не хочет, самой сказать надо, а я ведь запруда слабая, воды большой не удержу, нет, не удержу. Не забыла я тот разговор на Чистых прудах, Егорушка. Он сидит во мне и столько времени покоя не дает. Эта природа, о которой ты говорил тогда, как бы не оказалась сильнее меня. Я именно сейчас крепко поверила в твои слова. Не повернется ли в Лышегорье все вспять, а ведь может, чувствую я, может повернуться все против меня.
Голос ее оборвался, она тихо застонала, встала из-за стола и вышла из комнаты.
— Эко неладно, дернул меня черт за язык, подумает, что я тяну тебя к Лиде, к старому, не верю в любовь вашу. Эх, нехорошо! — ругнулся Егор. — Вот беда, лекрень его возьми. Тебя пожалел, а ее, выходит, — нет. Как же так, чем же она виновата?
Егор не на шутку разволновался.
— Да ты не сыпь бранью-то, при чем тут Лида. Об этом ты не волнуйся. Нет повода ревновать. Между мной и Лидой что теперь может быть, столько времени прошло, как я с Надей. А вот в Лышегорье очень хочется, просто посмотреть. Душой согреться. Хорошо, что сказал. Спасибо тебе, Егорушка. У меня самого, пожалуй бы, духу не хватило, — спокойно, без какого-либо напряжения в голосе ответил Селивёрст. — Верно ты предложил, солдатский отпуск. Положен хоть один отпуск за две войны, а? — И решительно добавил: — Завтра же попрошу две недели. Вот и обернусь. Хотя бы денек провести в Лышегорье. Как подумаю, голова кругом и в глазах рябит…
Селивёрст поднялся из-за стола и пошел к Наденьке, а Егор посидел еще, поджидая его, и, не дождавшись, лег спать. Проворочался в беспокойстве всю ночь, но так и не сомкнул глаз. А рано утром заглянул к нему Селивёрст и попросил никаких разговоров с Наденькой не вести — ни утешать, ни извиняться.
— Так она скорее успокоится, — объяснил Селивёрст.
— Ну-ну, я наговорился, — согласился Егор. А сам все с беспокойством думал: «Не поговорить ли с Селивёрстом, чтоб отказался он сейчас от поездки в Лышегорье, а приехал как-нибудь попозже, и с Наденькой, чтоб не ввергать ее в такое расстройство». Но так ему и не сказал, а Селивёрст спешил в Наркомат и вышел из дому не задерживаясь, даже Наденьку не стал ждать, хотя в другие дни они уходили обычно вместе и пешком шли до Охотного ряда.
Отпуск Селивёрсту не дали, а командировали по делам Наркомата в Архангельскую губернию на целый месяц.
Вечером Наденька проводила их и опять плакала, тревожно поглядывая на Селивёрста, словно сама себя уверить хотела, что Селивёрст непременно вернется и вновь им будет хорошо и счастливо…
«Вот как виноват я, ой как виноват, — убивался теперь Егор. — Чего меня дернуло за язык, чего я его потащил с собой. Так бы отписал ему, что нет, мол де, Лиды на свете… Тихо и спокойно принял бы он эту весть, попечалился, да с тем и успокоился, никаких бы болезней не было, переживаний и расстройств. А ежели он и впрямь не захочет возвращаться? Нет-нет, мысль эта шальная, ехать ему надо…» А у самого на сердце будто камень лег от недобрых предчувствий.
4
Трудно сказать, как бы на самом деле поступил Селивёрст, чтобы он выбрал в конце концов — Москву или Лышегорье, если бы не всесильные обстоятельства, во власти которых мы все нередко оказываемся, но, оправдываясь перед собой, не желая согласиться с этой властью, называем их велением судьбы. Нечто подобное произошло и с Селивёрстом, но произошло не враз, что как-то бы могло стеснить его своей неожиданной необходимостью, а свершалось исподволь, в естественной смене дней, когда его собственные чувства и мысли творили будущее его…
Измаявшись от бессонницы, от тяжелых мыслей, которые не покидали его все эти дни, Селивёрст решил почитать занятную книгу Сахарова. Но вдруг раздумал, встал с постели и босой вышел в сенцы. Захотелось прямо из ведра выпить свежей воды. Он пригубил край и долго, ненасытно пил. Вода была из Домашнего ручья, родниковая, говорили, что когда-то молния ударила в землю в Белой Едоме и пробила ключ, глубоко, видно, взяла, вода была удивительно вкусная и даже в сенцах долго хранила обжигающую прохладу земных глубин.
— Вот и полегчало, своя-то вода и силы полнит, — сказал он, удовлетворенно откинувшись от ведра. — Пора обо всем подумать всерьез. Решать надо.