Но особенно хороша и красива была Лида. Волосы белые в косу уложены, на голове красный платок, глаза синевой полны, и родинка на подбородке, в которую Селивёрст больше всего любил целовать ее. А под стать Лиде, и даже ничуть ей не уступала в красоте и молодости мамушка его, Ульяна Петровна. Он находил, что у него в лице есть сходство с ней, особенно когда она мягко и сосредоточенно глядела, слушая кого-то… А душевная, светлая улыбка Наденьки столь охорашивала ее лицо, что казалось, милей и добрей нет человека во всем белом свете.
И хорошо было Селивёрсту сидеть с ними за одним столом, вести тихий, неспешный разговор, наслаждаться покоем душевным и любоваться каждой из них, испытывая величайшую радость, что женщины эти связаны с ним родством и любовью.
— Селивёрстушка, вот и Дмитрий Иванович, — необычно громко и торжественно сказала Елена Петровна, пропуская вперед гостя. — Писали мы тебе о нем. В прежние времена он в ссылке у нас был…
Селивёрст глянул на него с интересом. Впечатление производили непомерная худоба Шенберева и небывалый рост. А лицом он был совершенно неприметный, неяркий, и волосы, и брови, и ресницы, и усы серо-русоватого цвета, когда седина уже стойко забивает все остальные оттенки. Но улыбка была приятная, глубокая и отражалась теплом в глазах. «Должно быть, человек добрый, сердечный», — подумал Селивёрст.
И легко шагнул навстречу Шенбереву. Они крепко пожали друг другу руки.
Снова все сели к столу, и разговор перешел к земельным наделам, которыми, как оказалось, занимался теперь уже командированный Шенберев.
— Откуда столько земли возьмется, чтобы у каждой семьи своя большая пашня была? — усомнился Селивёрст.
— Вырубки леса будем вести, расчищать, туда, за Кокуй пойдем, за Васькин Лоб. Земли хватит всем, но поработать придется, — ответил тихо Шенберев. — Если этого не сделать, то всем можно нарезать лишь лоскутки. С лоскутков новое, революционное дело не начинается. Революции простор нужен.
— У нас ведь не донские степи! — улыбнулся Селивёрст. — Всегда лоскуты делили. А что за Кокуем? Холмистая местность. Камни — на возвышенности, болотина — в низине. Руки оставишь, прежде чем эту землю сохой разрежешь.
— Ну а как иначе? — Шенберев в упор, пристально, посмотрел на Селивёрста. — Как? Предложите!
— Как хозяйствовали, так и дальше будем, — Селивёрсту не нравилось, что Шенберев уже как бы все решил за лышегорцев, — пашни Михея-лавочника, Тихона Бозуря поделим, отдадим их малоземельным. А большинство у нас имеют наделы, может, только не все земли хорошие. Здесь помещиков и прежде не было. Остатки русской вольницы.
Гордо сказал Селивёрст, желая внушить Шенбереву исключительность положения северян.
— Верно-верно, — вполне миролюбиво кивнул Дмитрий Иванович, — только вопрос о земле и на Севере начало начал всей жизни, а в России в целом — тем более. Как пойдет дело на земле, такова будет судьба революции. Нас, большевиков, враги еще много-много раз будут проверять именно отношением к земле, еще много раз будут пытаться поссорить нас с крестьянством, как это было в гражданскую войну. Земли надо дать крестьянину столько, чтобы она могла кормить большую семью его и государство, и кормить сытно. Россия — страна отсталая и в массе своей голодная. А голодных всегда легко повернуть на неверный путь распрей, вражды, междоусобиц. Справедливое землепользование укрепит наши позиции, убедит людей в искренности и долговечности наших идей.
— Все это, конечно, так. Но если мы начнем с вырубок и расчисток, до сытного пирога далеко. Каждой семье отдельно поднять свою пашню тяжело, это если только вместе, всей деревней — тогда еще… И то не уверен, что много земли возьмем.
— Если не возьмем, Селивёрст Павлович, не выстоять нашей революции, — уверенно сказал Шенберев. — Поверьте мне, не выстоять…
А в сознании Селивёрста сквозь сон непроходящий вертелось, что он где-то уже слышал это. Возможно, думал он, в полковом солдатском Совете, где они полным голосом, надрывая горло, до хрипоты спорили по ночам, как будут делить землю и пользоваться ею, когда вернутся домой. Но и тогда ему казалось, что вряд ли все одинаково хорошо будут хозяйствовать на земле. А стало быть, очень скоро одни будут получать больше других, жить будут лучше, тогда как же всех равнять… Нет, равенства тут не предвиделось, и это мучило его, угнетая безысходностью мысли. Вот об этом Селивёрст и намеревался спросить Шенберева, когда в комнату вбежала Елена Петровна и закричала истошно: