— Когда тут англичане с беляками были, Костя с ними крутился. А потом, после их ухода, остался в Тайболе, банду сколотил и грабил по деревням, сельсоветских людей убивал. У нас тогда в сельсовете председателем уже Семен Никитич был.
— Это что же, Елуков Семен Никитич?
— Он-он, как только беляков прогнали, он сразу же и вернулся в деревню.
— Мы ведь с Егорушкой и Семеном в один день уходили в солдаты.
— У Семена Никитича служба-то, говорят, легкая была, — Маша улыбнулась, — царя-батюшку охранял. А потом с большевиками Зимний брал. И все же домой раньше всех поспел и прямо чуть не в лапы Косте Пузану. Да мужики вступились за него. Вот тогда-то Костя и попытался было ускользнуть, оставив банду в селе, да, кстати, Тимоха подвернулся и застрелил его.
— Сон-то оказался в руку, вот бисова жизнь. — Селивёрст по-бабьи хлопнул руками по бедрам. — Все это верхняя звезда Ориона события в один узел сводит.
— Какой сон? — озадаченно спросила Маша.
— Так, к слову пришлось. — Ему не хотелось говорить Маше обо всем случившемся ночью, и он перевел разговор на другое, что тоже его занимало в это утро: — Скажи, а Татьянин крест в Высоком заулке стоит?
— Стоит, а что ему сделается. Отец прошлой весной его выкопал, просмолил, завернул как ребенка в новую берестину и снова поставил. И опять стоит, людей смущает да страхи наводит.
— Какие страхи!
— Да всякое рассказывают. Я его стороной обхожу, боязно.
— Так ведь крест-то ваш родовой, именем твоей бабки Татьяны назван, а ты боишься.
— Боюсь, — она застенчиво улыбнулась, — вчера заговоры-то читала-читала, а сегодня всю ночь снился мне Лука Кычин, покойничек, и все пугал, и все стращал, чтобы я больше этой книги в руки не брала.
— Не бойся, Кычин из могилы тебя не достанет. — Селивёрст добродушно рассмеялся. — Умеем мы себя запугать и сами неволю душе своей творить. Много еще в человеке, Маша, всяких страхов, сколько времени пройдет, пока человек от них освободится и станет в полном смысле вольным.
— Да как же без страхов? Тогда человек будет невесть что вытворять, натура-то человеческая темная, коварная, ее только страхами и обуздать можно. Того бойся и не делай, этого бойся и не делай. А тот, кто не боится ничего, уже и не человек, его бояться надо.
— Тогда и жить, Маша, не надо…
Она посмотрела на Селивёрста, и взгляд ее выражал недоумение и непонимание.
— А как же иначе, в деревне все так живут, не знаю, как в городе. Во всем примета страха, редко радости.
— Потому и зовут нас, деревенских, «темными», всего-то мы боимся. А вот заживем, Маша, по-иному, без страхов людских, подожди, заживем.
— Не знаю, Селивёрст Павлович, не знаю. Как это быть в лесу и не бояться, или в грозу от молнии не прятаться, или власти Кычиных и лихомани Кости Пузана не опасаться, иль вот такой беды, как на тебя свалилась, эдакая хмарь да маета, что и самая крепкая ель не выдержит. А злоба людская, зависть, наговоры, молва стоязыкая… Нет, Селивёрст Павлович, человеку есть чего бояться и опасаться. Есть…
— А если все переломить, лучшее в человеке поднять, чтобы оно пересилило дурное.
Селивёрст долго и внимательно посмотрел на Машу, словно пытался утвердиться, понимает ли она смысл слов его.
— Пересилить в человеке дурное и возвысить в нем лучшее, доброе, вот для чего революция отстранила от власти один класс и привела другой, способный это сделать. Правда, нелегко это. Не одним днем решается, но возможно…
— А как у нас? Кто тут тяжесть-то эдакую возьмет на себя?! О том подумал? Правдолюбцев да правдоискателей не больно много тут…
— Чего уж ты мужиков наших так обижаешь? Есть тут крепкая кость, та, что за справедливость голову отдаст. Это у нас, Маша, от ушкуйников еще в крови.
— Оглянись, людей-то еще не видел. Вот надёжа те, кто помоложе. Из деревни куда нам бежать? Где нас ждут? Вот о нас, детях наших вам и заботиться надо, чтобы в люди вывести, чтоб не в няньках да в поле мы с малолетства пропадали, а за партой. Тогда, может, и толк будет. А пока-то кругом темно, куда ни глянь…
Он посмотрел на нее не без удивления, не ожидая ни этой широты, ни этой, не по годам, рассудительности разума, способного оценить все происходящее и будущее столь реально. Он не остановил ее, чувствуя, что в словах, которые произносила она с таким неподдельным жаром, звучали голоса других людей, выражающих разные силы в лышегорском мире.
— В деревне говорят, что ты у нас не жилец, командировочный. Стало быть, уедешь? — Маша вопрошающе посмотрела на него.
Селивёрст промолчал. Ему не хотелось говорить о том, что он не решил еще сам. Маша, словно почувствовав это, чуть задержалась на полуслове, но продолжила: