— Так что на тебя рассчитывать не приходится. Семен Никитич Елуков учится полгода в Архангельске, не ровен час, может и не вернуться. Прокопий Васильевич — человек хороший, добрый, и ума палата, и у ссыльных за долгую-то жизнь кое-чего поднабрался, но ему ли это перестраивать, силенок-то у него на собственное поддержание еле хватает. А чтоб других вести? Не тот он человек. Вот и остаются наш Егорушка да Тимоха. Но Тимоха — шут деревенский, с ним смеяться или плакать можно, а не жизнь перестраивать, хотя умом и вышел, ничего не скажу. Егорушка один вряд ли что сделает. Выходит, что много людей в деревне, а головы у нас нет, а без головы ни одно дело, да еще столь тяжелое, не спорится. Вот если бы все вместе — друг за друга, и другие мужики — за нами, а уж тогда мы — сила!
— Маша, а кто речам таким научил тебя? — улыбнулся Селивёрст. — Или устами младенца глаголет истина?
— Да ведь если человек не глухой, на народе все услышит — и хорошее, и плохое. Вот и говорят, революция — дело стоящее, только ей у нас тяжело будет прижиться. Глянь, вон сколько у нас еще супротивников. Одно семейство Михея-лавочника чего стоит. Хотя они теперь и без головы, но своего не упустят. Старуха-то Михея слова другого, как голодранцы, и не знает. Так и жалит, так колет всех нас. Желчью исходит, что поприжал их Семен Никитич, так же и другие, те же Бозури… Муку на своей мельнице мелют только по выбору, нам ответ у Тихона Бозуря завсегда один: «Ваш Егорка-то в командиры красные подался, нашего брата жмет, а мы вам муку вразмол подавать будем. Это было бы не по-товарищески». И нагло так смеется в лицо. А ведь вроде бы и власть-то уже наша, но мельница по-прежнему у него. Отец и ездить перестал к нему, мужиков все просит. А беднота без своей мельницы — как и без земли. Крепко они еще тут, Бозури-то, сидят, и сила у них немаленькая. Разом не вырвешь. Или тот же дьякон Шванёв — тихо-тихо, а слова шепчет в исповедях вредные. И отца Василия бранит за сочувствие бедноте.
— Ты что, в церковь ходишь?
— Да ведь сам знаешь, рвения большого к церкви-то у нас нет, не воспитаны на этом. Так, соблюдаем порядок, как все… Случается, хожу иногда на вечерню с Ульяной, Егоркиной дочкой.
Селивёрст, поражаясь про себя, думал, как эта девочка легко и ясно высказывает его собственные мысли, к которым он многократно возвращался.
— Вот какие дела-то будущие — невеселые, Селивёрст Павлович.
— Так думаешь только ты?!
— Люди так думают, Селивёрст Павлович. И ждут, что ты останешься в деревне. А то вот Егорушка что-то больно хлопочет, чтоб ты уехал. Это всех беспокоит. Мужики считают, с твоей-то головой понадежнее всем было бы. Так что вези свою москвичку к нам, если дорога тебе судьба Лышегорья.
— Уж не уполномочена ли ты, Маша, со мной переговоры провести? — Он весело рассмеялся, немало удивившись серьезности, с которой она с ним разговаривала. — И чего это ты москвичку вспомнила? Наслышана, что ли…
— Люди полагают, что такой видный мужик, как ты, не без внимания же женского столько лет жил… И в Москве опять же больно долго вы каждый раз задерживались. По месяцам-то мы высчитали. — Маша сметливо подмигнула, полагая, что возразить ему нечем.
— Думаешь, не без внимания? — как-то совсем отвлеченно и безучастно переспросил Селивёрст.
— А все так думают, — спокойно ответила Маша и, помолчав, добавила со всей непосредственностью девочки: — Ну вот, если поедет она к тебе, с детьми или без детей, вези. Поживите, нашу жизнь направите, и поезжайте себе в Москву.
— Направить жизнь! Ты считаешь, это можно сделать легко и быстро? В три-четыре года? — Голос его зазвучал твердо, резко. — Нет, девочка моя, для этого потребуется вся жизнь — не только наша с Егором и Семеном, а еще и после нас, столько, что и посчитать трудно, опрометчиво было бы точно назвать…
Он посмотрел на нее внимательно.
— Жизнь-то твоя нужна нам, — Машу не смутила его резкость, — нам, твоим односельчанам, родне твоей кровной, поди, пол-Лышегорья с тобой в родстве прямом, — и уже энергичнее, запальчивее опять заговорила: — А в городе ты для кого все это будешь делать? Для общества? Почетно, слов нет, общество тоже без таких, как ты, прожить не может. Но ты лучше за своих возьмись. Худо ли — целый род, село целое в люди вывести? — говорила она дерзко, и тем острее, беспощаднее были ее слова для Селивёрста.
— Все это, Маша, вещи, конечно, серьезные, очень серьезные, и в один миг не решаются, — вяло, нерешительно отвечал он.
— Да уж не шуточные, ясно, — в тон ему подхватила она. — Только вот не пойму, чего это Егорушка тебя торопит и даже больного выпроводить в Москву норовит?!