«А как быть с человеческими слабостями, дурными привычками, как одолеть пороки человеческие. Ведь соберутся коммунары вместе не только с достоинствами, а соберутся разные люди, будут среди них и просто не во всем достойные… Когда они врозь, каждый о себе заботится. Но когда они вместе, — как дети у одной матки, — коммунары… Готовы ли они к пониманию ответственности друг перед другом, к коллективному труду, совместным радостям и заботам, к жизни, когда каждому поровну все? А работать каждый будет, как сможет, как силы позволяют. Готов ли к этому вообще-то человек? А кто это может сказать? Никто. Попробуй, тогда узнаешь. Вот бы и попробовать. Легка мысль, а дело? О, до дела, пожалуй, еще далеко…»
Но целый день он думал только об этом, и чем больше думал, тем увлекательнее и живее представлялась ему жизнь коммуны, и тем ближе и дороже становилась для него сама эта человеческая идея.
Лишь к вечеру он вспомнил, что с утра, до прихода Тимохи, собирался к Татьяниному кресту, к месту первого свидания с Лидой. И на ум пришел сон: и Лида с Наденькой, и то, как они чу́дно сидели за одним столом, как равные, как ближайшие подруги — две его любимые женщины. И любил он их в тот момент одинаково страстно, и страдал всей душой. То вспоминал бессонные ночи на Припяти и безумный, легкий лепет Наденьки в самые уши, так, что от прикосновения губ ее кружилась голова, то вспоминал о Лиде, о тихих, теперь мерцающих вдалеке, счастливых брачных днях молодости. И ему опять нестерпимо хотелось увидеть ее, как тогда на пальнике. Мысль эта казалась ему отчаянно сумасшедшей, мучительной, но исподволь она преследовала его давно. И сборы к Татьяниному кресту были совсем не случайными, где-то в глубине души он понимал это. Но не отвергал своих намерений, хотя все в нем боролось, сопротивлялось, но все же вновь с постоянной настойчивостью возникало, заманчиво побуждая его пойти, попытаться, а вдруг…
И уж совсем под вечер через поля, по межам, он торопливо стал подниматься в гору, но скоро почувствовал, что сил-то у него маловато, больно жмет в груди и дыхания не хватает. Он присел на меже. Запах свежей ржаной соломы ударил ему в лицо. «Вот и хлеб приспел, лето пролетело».
Душа его встрепенулась, сжалась, и так грустно ему стало. «Опять в природе все пошло на убыль Хотя и воздух еще по-летнему прогретый, душный, усталый от зноя, безветрия, но все уж покатилось на замирание, на отдых, все отцвело, отстрадало».
Он тяжело вздохнул и печально поглядел вверх, в сторону Высокого заулка. Но возвращаться домой не стал. Вновь поднялся и медленнее, неспешнее, экономя силы, тронулся дальше в путь…
Татьянин крест, к которому шел Селивёрст Павлович, был назван лышегорцами именем жены Петра Даниловича Лешукова, матери Кузьмы Петровича и бабушки Егора Кузьмича. У Петра Даниловича было пять дочерей, а ему непременно хотелось сына — наследника. Но Татьяна по весне простудилась, перемогла, болезнь на ногах проходила, а вскоре заболела вновь, да и всерьез, надолго, уж полгода в постели лежала. Не вставала и не ходила. И ничего ей не помогало — ни травы, ни яства, ни заговоры. Сохнуть стала, стынуть тихо на глазах. Смерть крылом своим вещим коснулась ее и срок делам земным назначила. А Петр Данилович любил ее и видел, что дни последние его Татьянушка доживает. Вот тогда, с отчаяния, он завернул ее в теплые шубы и отвез в дальний скит на Цильму, где, по рассказам людей бывалых, умели лечить всякие болезни. Привез он туда жену и там же, у настоятеля скита, исповедовался, приняв обет, что, если выздоровеет Татьяна, поставит он в Высоком заулке на своей пашне старообрядческий крест. С тем и уехал обратно в Лышегорье. Жену ему обещали вернуть здоровой через шесть месяцев.
Так оно и случилось. То ли искусство врачевания скитников ей помогло, то ли в теле верх взяли здоровые силы, только к поздней весне, как и обещал настоятель, Татьяна пошла на поправку, а к осени поднялась на ноги, а еще через год родила сына, Кузьму. Петр Данилович в возблагодарение срубил громадный лиственный крест, в два человеческих роста, старообрядческий, с древним писанием на перекладинах. Все делал сам, и делал любовно, выбрав дерево возле пашни молодое, гибкое, доморощенное. Поставил крест в Высоком заулке, на самой горке, посередь своего поля, на чистом открытом месте. А чтобы ветры его не гнули и раньше срока назначенного не расшатали, закопал в землю поглубже, просмолив основание и бережно обернув в бересту. И закончил работу к петрову дню, в солнечный теплый полдень. Татьяна опрыскала его водой и завещанное полотенце повесила.
А в народе с тех пор и пошло название — Татьянин крест. И оказался он к месту, и был памятен всем, так что очень скоро люди завесили его расшитыми полотенцами да платками, искренне благодаря бога за помощи разные, им оказанные. То исцелил он кого, то присушил, то разлучил, то от печали освободил. У каждого была своя беда, но общая утеха в имени его и всесильная надежда на око его всевидящее… А как-то весной Кузьма Петрович, уже после смерти матери, посадил тонкие молодые березки вокруг креста. Они легко принялись и пошли в рост, еще более украсив это место, скоро ставшее доброй приметой, добрым знаком любви и веры лышегорцев…