Селивёрст еще раз присел на межу, передохнул. «Конечно, это видение, призрак лишь, но почему же он так волнует меня? Почему я жду этой встречи? Егорушка прав, воспоминания затмили мне глаза…»
От нетерпения его знобило, и, чтобы хоть как-то сбить неприятное нервное ощущение, он прибавил шагу и скоро оказался в березняке, памятном ему с давних пор.
За эти годы светлый березняк состарился, деревья потрескались, почернели и глухо, устало шумели в кронах густой августовской листвой, словно давным-давно отлетели их былое нежное веселье и звонкий голос молодых песен.
Он остановился, огляделся кругом и замер. Это было то самое место, где они столкнулись тогда с Лидой. Ему даже показалось, что на тропинке, на свежо взрыхленном дождями песке видны следы босых ног. Сердце его забилось. Он еще больше разволновался и суетливо, превозмогая усталость, заспешил вперед, к пашне.
А когда заходящее солнце, прорвавшись сквозь листву, ослепляюще ударило ему в глаза, посередь колосящейся ржи на самом пупке поля он увидел Татьянин крест в окружении берез, как и прежде, увешанный белыми полотенцами и платками. Они надувались, подхваченные ветром, как расписные паруса, и поднимали крест ввысь, в небо, и он легко парил над березовым кругом, над ржаным полем, величественно покачивая почерневшей кровлей на светло-желтых волнах. «Да, Петр Данилович, святое место ты выбрал, — подумал Селивёрст, — святое — рядом с небом. И как хорош, как могуч твой крест, твоя память о любимой Татьяне».
И, думая о своем, он долго глядел на этот торжественный полет Татьяниного креста, и мысли его опять обращались к прошлому, к молодости. И тепло ему было, и сердце поослабло, размягчилось, напряжение спало. Селивёрст встал, окинул взглядом поле на прощание, и вдруг ему показалось, что из-за креста вышла женщина и неспешно двинулась к нему, подавая знак рукой, чтоб он не спешил уходить, подождал ее. И в этом легком, неповторимом взмахе ему почудилось что-то до боли знакомое.
А когда она подошла совсем близко, Селивёрст почувствовал, что силы опять покидают его.
— Я давно жду тебя, Селивёрстушка. Мне хотелось, чтоб ты пришел сюда. Помнишь ли тот день в березняке, голубеюшко мой?!
— А ты не забыла?! — тяжело вздохнул он.
— Разве можно забыть первую зарю? Ведь другой уж такой не было, да и не будет. Одна-единственная на всю жизнь. Ты моя заря, мое солнце красное, Селивёрстушка. Слышала, уезжать ты собрался. Значит, не прирос сердцем к родным местам. Воли тебе хочется, простора. Близости нездешней, некровной. Кто тебя за это осудит! Каждому свое. Спасибо, что попрощаться пришел.
Селивёрст хотел возразить ей, сказать, что душа у него болит и сердце его разделено пополам, а может, не пополам, но не принадлежит лишь ей одной. Как сердце ее не принадлежало лишь ему одному. И почему-то ему безумно хотелось спросить о том человеке, о другом, от которого пришло ей письмо, полное нежности и ласки, и которого любила она, и спросить о другом дне, что взошел в ее жизни без него. Хотелось спросить, был ли тот день действительно сильнее и ярче. Мысли в бешеной гонке неслись, но слов своих он не слышал. Лишь ощутил, как Лида подошла к нему совсем близко, обняла и головой своей крепко прижалась к его груди. Пронзительно ударил запах волос ее, тот, прежний, всегда приводивший его в смятение, запах лиственницы, разморившейся на солнцепеке в июльский день, терпко-сладкий…
Он очнулся поздно ночью. Большой лунный шар катился неторопливо, рассеивая свет по полю. Рожь отливала янтарной спелостью и перекатывалась волнами через него. Он лежал почти у самого креста, не доходя, может, шагов пять-шесть. В голове гудело, как после дурного, тяжелого сна.
Селивёрст встал, огляделся. Было тихо, лишь белые полотнища гулко бились на кресте…
Как добрался до дому, он уж не помнил. А утром ему опять стало плохо, слег в постель.
Но ни Маше, ни Егорушке не признался, что ходил к Татьяниному кресту…
Мысли его теперь были еще более противоречивы. В отяжелевшем сознании то возникал разговор с Машей, то с Тимохой, то он подолгу думал о коммуне. И все сильнее в нем пробуждалось чувство родства именно с новым укладом жизни. Он понимал, что эта потребность в характере его: чем недоступнее и сложнее дело, тем оно желаннее и необходимее. То приходил на ум — в который раз — тот странный сон, то виделось ржаное поле у Татьяниного креста. «Что же так мучает меня, что гнетет? — неотступно думал Селивёрст. — Что так тревожит и не дает покоя? Почему она вновь явилась мне? Услышала мой внутренний голос, мою борющуюся страсть? Явилась, чтобы я остался здесь, остался с ней, прекрасной, красивой и молодой. Но ведь это лишь мертвая тень. Воображение мое больное, самолюбие мое ненасытное. Нет-нет, однако, все не то. Почему же тогда легкая тень воображения вызвала такую нетерпеливость, словно опять вернулась молодость. А если это дух ее мятежный явился проверить меня, проверить пылкостью любви, верностью?! Верностью?! Так ли уж мы верны друг другу, когда нас неотвратимо захлестывает круговорот легковерных измен и постоянных соблазнов? Почему же тогда я оправдываюсь сам перед собой? Разве я не прожил с Наденькой счастливых, блаженных дней?! Разве не любил, не страдал до потери сознания от одного ее прикосновения?! Как же все изменчиво в человеке…»