И он опять забывался, погружаясь в глубокий сон, мысли его постоянно путались. Ему грезилось, будто он возле Татьяниного креста разговаривает с Лидой и чувствует, какая удивительная благость нисходит на его душу, оживляя прежнее влечение к ней. И сцены эти были столь явственно реальны, что, открыв глаза, он никак не мог понять, почему возле него сидит Маша и устало клюет носом.
— Маша, шла бы ты спать. Что ты тут ночи коротаешь, неужто я настолько плох?
Она встрепенулась, по-детски закуксилась спросонок.
— Плох ты, Селивёрст Павлович, плох. Марфа-пыка вчера была, битый час возле тебя сидела, ждала, когда ты оживешь, а ты так и не пришел в сознание.
— Да ты что, Маша? Я спал, глубоко и крепко. Вот про себя я все помню, о чем думал, что вспоминал.
— Пыка-то и сказала, что ты пребываешь не с нами, а все в воспоминаниях, с покоенкой Лидой беседу ведешь.
— А ей откуда известно? — голос его задрожал от волнения.
— Ей все известно. Вот она и сказала: «Сидеть надо возле него круглые сутки. Как бы чего посерьезнее не вышло».
— Уж куда серьезнее. — Он тихо, через силу попытался улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса.
— А может быть, и серьезнее, — настойчиво повторила Маша. — Если покоенка тебя позовет с собой, сказала Пыка, то ты не устоишь, с ней соединишься.
— Что ты говоришь, Маша?!
— То и говорю, Селивёрст Павлович, что слышишь. Позовет тебя Лида, и пойдешь ты на тот свет. Болезнь у тебя такая, Марфа сказала.
— Ну-ну, — он отмахнулся устало, беспомощно, — вы с Марфой горазды на выдумки. Как же я, живой, пойду с мертвой. Ты, Маша, скажешь ведь тоже… Дай лучше мне попить да ступай спать в постель, не бойся, на тот свет не сбегу, — и сдавленно, лишь уголками глаз, улыбнулся мягко и виновато.
— Тимоха говорит, что был у тебя, разговаривал. Когда это он успел, как я его прокараулила?
— Был-был, девушка. Вы с ним об одном печетесь.
— Вот ты опять и разволновался. Ну, достанется мне от Егорушки.
Маша напоила его, подвернула одеяло, поправила подушку, взбив ее по углам.
Селивёрст, утешая, ласково погладил ее по руке:
— Не переживай, Тимоха тут ни при чем. Я сам поговорю с Егорушкой. Как полегчает, так и поговорю. Вины на себя не бери, нету тут твоей вины, Машенька, нету. Это я сам во всем виноват, и мысли мои покоя мне не дают. Ты отдохни. Видишь, я в добром сознании и памяти.
Маша закрыла окно, после росы дохнуло осенней свежестью, и послушно пошла в соседнюю комнату коротать оставшиеся утренние часы.
Селивёрст лежал с открытыми глазами и пытался вновь вспомнить, что с ним было в последние дни, но память его двигалась непосильно вяло и не могла ничего отметить, кроме долгих светлых снов, в которых он счастливо жил с Лидой, ходил вместе с ней возле Татьяниного креста по ржаному полю, разговаривал, смеялся весело и беззаботно, вспоминая милые сердцу утехи молодости. Они пересказывали друг другу, как в дождливые дни на сенокосе сидели в разных углах избы и переглядывались украдкой, обжигаясь от прикосновения взглядов, а то вспоминали Нобу и купание, и плавание наперегонки, а то — первую брачную ночь и страсть до бесчувственной немоты в теле, которой они так стыдились тогда, а страсть была сильнее и ненасытнее их стыда и вновь и вновь соединяла их, и длилось это бесконечно долго и сладко.