Но странная вещь, в этих снах Селивёрста угнетающе преследовала одна и та же мысль: ему нестерпимо хотелось спросить Лиду о чувстве ее к ссыльному, было ли оно сильнее того, что она пережила в молодости с ним. Однако он так и не спросил, да и не мог спросить, скорее всего, духу бы не хватило. Такой вопрос прозвучал бы как упрек, а упрекать ее было не в чем. Это он понимал.
Однако ревнивое чувство постоянно беспокоило его. Ему теперь казалось, что не столь самозабвенно любил он Лиду, скуп был на нежность. А возможно, Дмитрий Иванович был щедрее и нежнее, благорасположеннее к Лиде — женская душа ведь чутка к ласке, доверчива в нежности…
Сколько он ни думал, утешения ни в чем не находил. Мысли были печальны, тревожили душу его, уносили покой и силы. Он был совсем слаб, болезнь держалась по-прежнему цепко. Нередко он впадал в беспамятство, и Маша снова сидела возле него, ожидая, когда лихомань отпустит, рассеется, и живым блеском засверкают его глаза.
Лето уж пошло на исход, ночью стало совсем прохладно. Днем Маша топила печь по-большому не только чтоб приготовить обед, но и для тепла. Лышегорцы тем временем стали возвращаться с пожней, сенокос кончался, вернулся и Егор. Стали убирать хлеб, и Егор чаще заменял Машу у постели друга.
А болезнь не отступала, Селивёрст постоянно метался в бреду, пот градом лил с него, силы убывали. Все домашние уже не чаяли, встанет ли он на ноги. Вот тогда-то и появилась вновь Марфа-пыка.
Егор выслушал ее, но никак не мог взять в толк поначалу, чего она хочет. А когда уяснил, то высказал большое сомнение, надо ли это делать. «Как бы совсем мужика не загубить». Но в конце концов уступил настойчивым просьбам Марфы-пыки, доводы ее в чем-то показались ему обоснованными. Она действительно еще весной говорила, что после некоторого улучшения может быть ухудшение, и самое резкое. Так оно и случилось.
«А чего бы и не попробовать, вдруг хвороба-то сломится. Может, у него и впрямь огнёво, как говорит Марфа…» — решил, отчаявшись, Егор.
Рано утром, когда Селивёрст еще спал, Марфа-пыка вместе с Машей, Татьяной, женой Егора, и свояченицей Ириной Васильевной принесли тяжеленный ушат воды, полный до краев. И воды ключевой, холодной, из колодца. Внесли ушат в комнату, поставили за изголовьем Селивёрста. Тихонько, чтобы не потревожить, сняли с него одеяло. И в ту же секунду подхватили за края ушат, собрав все силы, подняли его на вытянутых руках да сверху и опрокинули весь на больного.
Селивёрст от неожиданности охнул надрывно, потом застонал глубоко, протяжно и, разом очнувшись, прытко вылетел из постели, запрыгал, заскакал, мокрый до нитки. А сам понять никак не может, что же, собственно, с ним произошло. Только увидев, как смеются жонки, тоже вдруг весело и беззаботно рассмеялся.
Его тут же переодели во все сухое и уложили в теплую постель, накрыв несколькими тулупами, на этот случай припасенными. И дня через три-четыре прояснилось лицо Селивёрста — жизнь крепко взяла верх. Он стал поправляться. А еще недели три спустя Егор завел с ним разговор об отъезде в Москву, заботливо напомнив, что хорошо бы успеть до осенней распутицы, иначе придется ждать глубокой зимы, пока речки не встанут.
— Никуда я отсюда, пожалуй, не поеду, Егорушка, — сказал тихо и совсем спокойно Селивёрст.
— Как это?! Ты что? — недоуменно поглядел на него Егор.
— Пошлялся по свету белому, помаялся, пора и честь знать… Погляди, о чем люди думают, — и протянул, вытащив из-под подушки, газету «Беднота». — Серьезно думают… — И ткнул в левый нижний угол полосы.
Терпеливо подождал, пока Егор прочитал письмо небытковских коммунаров.
— Ядрёно завернули, лекрень их возьми, — Егор удивленно покачал головой, — ядрёно…
И, будто спохватившись, спросил:
— Она, собственно, откуда у тебя?
— Да разве в том суть «откуда»? Ты по делу говори, что думаешь.
— Эко хватил, что думаешь. То ты не знаешь… Да я всей душой.
— Вот и я тоже всей душой. Ивановны, чтобы устроить это, на Алтай поехали, на свободные земли. А нам ехать так далеко не надо, у нас дома земли есть. Куда ехать, зачем?
— Ты обожди, — всполошился Егор, — а как же Наденька, сюда ее позовешь?
— Не знаю, — уклончиво ответил Селивёрст.
— Нет, тогда ты поезжай, коммуна — дело хорошее, но и без тебя может состояться. А Наденька, как же она без тебя? Опять же, и я тут виноват кругом — привез тебя в Лышегорье. Неужто все о Лиде думаешь всерьез? Брось, Селивёрст, брось, недобрую ты утеху себе нашел. Рассуди спокойно, без тяжких дум. Неужели тебе охота маяться видениями этими? Время ушло тебе не в примету. Ты не нужен ей, была вода талая, да канула в Лету, чего о ней говорить.