— Не в одной Лиде дело, Егорушка, хотя и она причина для задержки не последняя.
— Конечно, Лышегорью ты — человек нужный. Но в нас ли, лышегорцах, вся новая жизнь?! Здесь ли судьба революции нашей?! С твоим умом и сердцем — ты народу и Отечеству помощник, а мы и сами на ноги встанем. Новую жизнь надо построить там, в центре России, в сердце ее, а окраины — куда они денутся. Ты уж там подмогни общему делу. Как было на гражданской…
— А здесь, Егорушка, уж не народ и не Отечество?! Вот Маша говорит, у революции нет углов и окраин. И знаешь, она ведь, пожалуй, права. Я об этом много думал… Из бедности, нищеты и невежества надо одним махом, повсеместно подниматься, одним махом строить и перестраивать. Коммуна это может. А у революции, ты сам знаешь, все равны — нет первых и последних. Так я думаю.
— Возможно, возможно, да Наденька-то как же будет жить?! Тогда ее зови, — озабоченно и настойчиво уговаривал Егор. — Хотя она ведь долго думать не будет, тут же прикатит. Такая любовь, как у вас, на подъем легкая, — он взволнованно покачал головой, — ей-ей, прикатит. Зови тогда, зови! Раз все решил.
— Но найдет ли она утешение в глуши нашей? — возразил Селивёрст. — Найдет ли?
— А чтобы ей не найти? Вон в гражданскую — еще не в такую беду — под огнем за тобой носилась. — Егор явно нервничал, не понимал, чего же хочет Селивёрст. — Народ у нас хороший. И дело ей найдется. Больницу будем строить, она врач. Охрана здоровья — первейшее дело после учения детей. Сам говорил… — Егор недовольно глянул на Селивёрста.
— Возможно-возможно, — несколько полуотстраненно согласился Селивёрст. — Не сердись, Егорушка, есть затруднение, есть. Ведь я уж не тот, что уезжал из Москвы. Сердце мое теперь не целиком с ней, как прежде, понимаешь, не целиком. Вот оно как оказалось…
Егор озадаченно и тревожно посмотрел на него и подумал, что, пожалуй, он еще не совсем здоров и рано было затевать с ним такой разговор.
Но Селивёрст решил выговориться и, помолчав, продолжил:
— Видишь ли, жизнь так устроена, что никогда не знаешь, когда ты проживаешь свой самый счастливый день. Лишь память потом открывает нам глаза и как бы вновь обнажает давно затихшие чувства, но обнажает так, что вновь заставляет мучиться, тосковать, тревожиться, и мы открываем для себя всю полноту прожитого… — Селивёрст помолчал, словно собирался с мыслями. — Вот я и думаю, что же тогда счастье?.. Оно — миг, ровности и продления не имеет и нестерпимо жжет, когда уйдет от нас. Сердце мое, Егорушка, не с ней, лишь небольшая часть души моей еще живет Наденькой, а все остальное заняла Лида. Лишь о ней мне вспоминать и думать приятно, радостно. Живем мы, когда любим, когда все силы в нас на прибыль идут. Чего только человек не сделает, когда он любит. Да ты и сам это лучше меня знаешь.
— Но Лиды нету, какая может быть любовь? О чем ты? — Егор нервничал.
— Не сердись, Егорушка, это не бред больного. И не требуй от меня невозможного, помоги мне выстоять. Умом-то ведь я все понимаю. Умом жалею Наденьку, умом мне кажется, что ее только и люблю. Но-о-о — умом, — он задохнулся вдруг от кашля. Переводя дыхание, помолчал. — А ум все же плохой помощник в чувствах. Сердцем-то человек такое добро творит, на какое умом никогда не поднимется.
— Быть с Наденькой вместе, любить ее — разве это не добро?
— Добро. Но сколько я об этом ни думаю, спасения не нахожу. Лида как солнце висит над моими мыслями и огнем лучей своих топит их, и они, эти мысли, рассеиваются, лишь душевное тепло живет в сердце моем. И тепло это мне дороже всего. Никуда, видно, не денешься от единственного выбора. Любовь, как жизнь, дается человеку лишь один раз. А любовь мою и счастье унесла с собой Лида, оттого ничего у меня и не клеится. О ней, Егорушка, я постоянно думаю, чувствую ее, будто она всегда со мной рядом…
— Грезы это, грезы, — отчаявшись, повторял Егор, — и добра от них не жди. Променять живое, чуткое сердце на видения? Ты что, Селивёрст, в уме ли?
— Судьба, Егорушка, вещь загадочная, таинственная. Душа творит судьбу нашу…
Егор был в явном затруднении, он не видел доводов выше и яснее тех, что уже привел Селивёрсту. И хотя внутри его все сопротивлялось этим грезам, он с грустью подумал, что сейчас, пожалуй, как никогда, бессилен вернуть Наденьку в жизнь Селивёрста. Конечно, он чувствовал, что душа Селивёрста за время болезни еще более от Наденьки отдалилась, она действительно не занимала его, как прежде, целиком и безраздельно. Как всякий простой человек, Селивёрст был особо чуток к переживаниям сердца, сопровождавшим его в страдании, радости, печали и наслаждении. И переживания эти ему всегда ближе, дороже доводов разума, они сильнее владеют им. Он легко отдается во власть их, не задумываясь порой, что его может ждать на этом пути…