Тем разговор их и закончился.
Когда Селивёрсту совсем полегчало, он, не откладывая, написал Наденьке коротенькое письмецо и, не вдаваясь в подробности, объяснил, что принужден оставаться в Лышегорье. О Лиде и о болезни своей словом не помянул. А в Наркомат выслал все деловые бумаги с письмом, извещающим, что он остается в родной деревне строить новую жизнь, создавать коммуну.
А сделав это, успокоился, будто оставил позади что-то непреодолимо трудное и мучительное. Он подумал, что Наденька, гордая и независимая всегда и во всем, вряд ли напомнит о себе без его настойчивого зова. И это тоже его успокоило. Он твердо знал, что звать ее не будет…
Время вовсю подвинулось на осень. Наступило последнее, запоздалое ненастье — пошли холодные ливни, долгие, водяные. Разлились речки, набухли заболоченные низины на тракте.
По ночам молнии слепили глаза Селивёрсту. Он от неожиданности тихо вздрагивал каждый раз и чертыхался добродушно, размышляя, что жизнь новая, которую предстоит утвердить, это как могучая молния в непроглядном осеннем небе.
«А чтобы свет ее был постоянным и негасимым, сколько сил надо положить, — думал он, мыслью вновь и вновь возвращаясь к коммуне. — Но ведь если не мы, то кто за нас. Мы и есть жизнь. Живое в нас сильнее смерти, сильнее, раз мы способны переносить столь великие бури человеческие, как революция, гражданская война. Сильнее, вот и я теперь за гребень жизни, можно сказать, держусь крепко. Надо жить, раз во мне есть силы, рано подводить итог. Не настал еще тот день, когда умереть лучше, чем жить…»
И размышления его были полны неподдельного юношеского порыва и озарены той особой реальной мечтательностью, чем всегда отличалась русская душа, даже в годы, казалось бы, беспросветной гибельности всей жизни, но как потом всегда выходило — стойкость мечты и высота помыслов лишь укрепляли веру в русский идеал, поднимая новых стойких, самоотверженных поборников…
А буквально через несколько дней, против всех ожиданий, ливни сменились затяжной осенней распутицей — то дождь, то снег, то пронизывающий ветер. Дохнул порывистым холодом Ледовитый океан и мгновенно выстудил все кругом, затянув болотца, трясины обманчивым легким стеклом. Лышегорье надолго, до декабрьских морозов, было отрезано от мира. И теперь, заслонившись от всей своей прежней жизни, Селивёрст все чаще думал о том, что могло соединить Лиду и Дмитрия Ивановича, что могло так связать их, что до самой смерти оба они мучились, оторванные друг от друга. И уж в который раз он перечитывал письмо из госпиталя о смерти Шенберева, и о его любви к Лиде, и о мучительном прощании с ней…
«В чем же тайна этого человеческого соприкосновения, что может причинить столь нестерпимую боль и незатухающие страдания?» И чем больше Селивёрст думал об этом, тем настойчивее возникала и укреплялась в нем мысль, что, видно, не знал он свою Лиду. Не знал в ней что-то весьма существенное, редкое, что скрыто, наверное, в каждом человеке и выплескивается наружу, поднимается, как лава из глубин земных, только при чувстве большом, сильном, когда все настоящее, пылкое приходит в движение. И стало быть, не он в ней вызвал это великое чувство любви и страдания, что кинуло ее на такие испытания… Но тем нежнее он относился к ней, тем ласковее думал о ней и охотнее и настойчивее рассказывал Егору о летних встречах с Лидой.
И Егор все больше укреплялся в мысли, что потрясение, случившееся с Селивёрстом на гари, не прошло бесследно. Он потихоньку, сочувствуя ему всей душой, стал привыкать к чудачествам друга своего. Рассказы Селивёрста уж не повергали его в уныние. И, жалея его, он радушнее, чем прежде, стал поддерживать разговоры о Лиде, пытаясь душевным участием своим утешить, успокоить Селивёрста…
А как только встали реки и по Печорскому тракту вновь двинулись почтовые подводы, в Лышегорье из Архангельска вернулся Семен Никитич Елуков. Он сразу же вместе с Тимохой заглянул к Егору и Селивёрсту. Они не видели Семена с тех пор, как их, солдат-новобранцев, в Архангельске направили в разные стороны. Семен поехал служить в Петербург, а они — в Москву. Больше десяти лет с того дня пролетело.
Теперь не без удивления они оглядели друг друга, вспомнили солдатские проводы у Аввакумова креста, поговорили о гражданской войне, кто где был, чем занимался. Они искренне позавидовали Семену, что в решающий час революции ему привелось брать Зимний и даже с Лениным разговаривать.