Отец Василий встал, степенно прошел к тому месту, где сидел Димитрий Иванович. Внимательно, оглядел весь кружок, будто впервые их видел. «Вы же атеисты, дети мои, почему вас всерьез интересует Аввакум? Чем же он вам близок, что мысли его вы так внимательно, терпеливо разбираете между собой и даже спорите?!» — «Его судьба, батюшка, схожа с нашей. Мы в жизни, как и он, постоянные мученики, — ответил тихо Димитрий Иванович. — Не случайно мы собрались на том же месте, где он, направляясь в ссылку, беседовал с единодумцами. Два с половиной века с тех пор прошло, а ничего в России не изменилось. Учителей своих она гонит в места остудные, разжигая еще больше огонь истинной веры в правду, совесть, добро…» — «Не мути воду, Димитрий Иванович, — насупился отец Василий, — Аввакум — из расколоучителей, но царю был человек преданный, верный. А вы — отступники от власти, вы — против царя. Учительский, высокий сан вам не по плечу. Разница есть между царским отступником и учителем по вере…» А Димитрий Иванович спокойно ответил: «Вера у нас с Аввакумом разная, это правда… Поживем, батюшка, увидим, кто у народа в учителях ходит…» И закрыл собрание. Мол, довольно, здоровья нет для споров. Он еще слаб тогда был…
— Так что видишь, Егорушка, не одни мы с тобой воевали за Аввакума. — Селивёрст взволнованно встал и тоже присел к столу. — Вон как правда истинная голос подает, перекликается. Ей ни расстояние, ни время — не помеха, кличет к себе единодумов…
Тем временем Татьяна, жена Егора, поставила самовар, принесла рыбы, варенья, хлеба и стала разливать чай.
— Садитесь, мужики, к самовару поближе, — сказала она, — с чаем и Тимоху легче слушать. Его, лешака, не переговоришь. Он всегда все и про всех знает. У ссыльных-то был душа незаменимая… Они уж без него ни шагу. А нынче заладил. Газеты с тем только и читает, чтоб очередного знаменитого знакомца сыскать. Жаль, рано умер Димитрий Иванович. А то бы Тимоха с ним уже в Кремле сидел, делами мирскими управлял, может, там забыл бы свой «тришкин кафтан»…
И все рассмеялись, уж очень к месту она об этом вспомнила.
— Сидел бы, а что?! Не бойся, управились бы, не хуже других. Голова у Димитрия Ивановича была знатная. Это он мне первый говорил о коммунах, еще за много лет до небытковских коммунаров. Говорил, что в Париже такие ребята были. Вот, тришкин вам кафтан…
— Сел-сел на любимого конька, — улыбнулась Татьяна. — Никому прохода в деревне не дает из-за этой необыкновенной коммуны.
— Дело говоришь, Татьяна, — засуетился Тимоха, — забыл зачем пришел… Мужики, время вовсю приспело за коммуну браться. Семен готов нам помогать. Пока ты, Селивёрст, болеешь, дела вести будет он, как председателю сельсовета, ему и карты в руки. Он грамотей у нас первейший. А к весне окрепнешь, тут мы и развернемся… На расчистки нажмем, землицы доброй прибавим… Чего молчите? — рассердился он.
— А что говорить?! Ты уже за всех решил, — сказала Татьяна, подавая ему чашку с чаем. — Ну до чего же ты скор, Тимоха. А то не подумал, что кроме вас о коммуне ни у кого живот не болит. Люди, наконец-то, земельку свою в собственное пользование получили. Им бы хоть мыслью обогреться, уж не говорю об урожае. А вы им снова барщину грозите ввести…
— Дура баба, тришкин кафтан, что ты смыслишь в коммунистическом устройстве. Ишь какое словцо, чертовка, ввернула… Это же о тебе забота, чтоб тебе легче было… Так ты и в поле, и в доме, и с детьми, и со скотиной. Как вертушка вертишься, а у нас будет как у Михея-лавочника. Один — в поле, другой — со скотиной, третий — на сенокосе, четвертый — с детьми… Разделение труда! Наука! И все равны, никаких собственников-лавочников. Понятно?!
— Нет у тебя, Тимоха, сердца, одна башка… Умничать умничает, а чувствовать ей не дано, — махнула на него Татьяна. — Вот еще Мишка Михеев, такой же баламут, детям стихи о коммуне читает собственного изготовления… Смех и грех, мужики!..
— Ты это брось, тришкин кафтан, слышишь? Брось, Татьяна. Не губи общечеловеческую идею. А Мишка — молодец, по неверам стихом вдарил, знай наших! Егорушка, ты займись своей жонкой. Ее голос с твоим соединен, поэтому и ущерб идее может быть немалый…
Тимоха отодвинул чашку, забыв о чае, и принялся вновь, уже в который раз, распределять каждому задания.