Однако меня беспокоит другое.
Вот уже много лет живя в этом огромном, разноязыком городе, неудержимо несущемся в свое лучшее будущее, живя среди друзей, товарищей, теперь и появившихся родственников, я все-таки никогда не испытывал здесь щемяще сладкого чувства кровного родства, которое соединяло меня с односельчанами в Лышегорье.
Когда я думаю об этом, то каждый раз невольно приходит одна и та же навязчивая мысль: при всей нынешней задушевности моих отношений, при всей их открытости и незащищенности жизнь будто ушла внутрь меня.
И так живу не я один.
Отчего же это с нами, бывшими деревенскими, происходит? Отчего каждый стремится отыскать покой, душевное равновесие не среди людей, на миру, как это прежде случалось в деревне, а больше внутри себя, своего запертого на сверхсекретные замки дома, строго подчиняя разуму сердечные порывы, нередко доводя их почти до автоматизма в самых чувственных, казалось бы, неподвластных настойчивой воле проявлениях?
Поразительно, но иногда мне кажется, что даже доверчивость, доброта, отзывчивость, даже нежность в городе больше плод развитого, утонченного ума, нежели благоприобретенные душевные добродетели.
А в детстве среди многолюдной деревенской родни все было по-иному — проще, теплее, сердечнее. Хотя бывало и голодно, и холодно, и просто тяжко среди бесконечных житейских невзгод. Но все же жилось там легче, отношения были потребнее и естественнее. Душа не столь была ограничена в своих проявлениях… И теперь еще, рассыпавшись по всей стране, мы по-прежнему силу берем от них, наших родителей, от родной земли, покинутой нами, и несем дальше извечную, противоречивую, но страстную, безумную в своей неистовости мысль о человеческом счастье. Этим они приметили нас в лице, душе, характере…
Однако способны ли мы передать детям то, что питало наш род много веков, да и возможно ли передать соль и сладость родной земли, взрастившей нас, передать сон, растворяющееся в дымке видение. Ведь в городе мы, как семя лесное на голом пепелище, много тратим физических и душевных сил на то, чтобы выстоять на переменчиво буйных ветрах человеческих прихотей, страстей, непомерных желаний. И в борьбе этой, несомненно, дробим намытые в устойчивом нравственном постоянстве крестьянских семей дорогие, редкие жемчужины духа народного и раньше назначенного срока обессиливаем душой и телом.
Но как же устоять на всесильном суховее двадцатого века, как сохранить духовное наследие родной земли и направить его в людской океан, обогатив Отечество, а возможно, в чем-то духовно возвысив и весь род человеческий…
Может, все это происходит лишь с нами, утешаю я себя, это заботы наши, горожан в первом поколении. Далее же, у детей наших, вновь начнется духовное восполнение, накопление, вернется к ним широта и щедрость душевная. Нам же, мучительно переживая утраты, надлежит смириться с тем, что есть, смириться ради будущего детей. Ведь для них и для всех последующих поколений город уже будет домом навсегда. А обжить его без потерь — нравственных, духовных — вряд ли можно. В том, наверное, и смысл жизни на земле, что все возвращается на круги своя. Прадеды наши, создавая Отечество, покидали свои младые грады — Новгород, Великий Устюг, Углич, Псков, Москву… А мы как бы возвращаемся к истокам, возвращаемся в их города, которые неумолимо и настойчиво «всасывают» нас в себя, чтобы дать новую жизнь России. Переселенцам же самой судьбой завещано мириться с утраченным…
Но вернется ли полной чашей могучий дух отцов и дедов, сохранят ли его дети наши, преумножат ли?.. Вот что хочется неотступно постичь, понять и где-то в глубине души успокоить себя теплой надеждой, оценить и принять всем сердцем, что сила духа нашего неизбывна.
Это всецело занимает меня, тревожит и не дает покоя долгими, капризными московскими зимами… Но все же невольно возвращаюсь я к мысли давно облюбованной: наверное, чтобы постичь грядущую жизнь духа народного, надо прежде постичь себя, родную землю, ее нелегкую судьбу, посильно охватив умом, сердцем все, что скрыто от глаз наших в прошлом и настоящем. И тогда, должно быть, неотвратимо предстанет перед взором — и мучительное, и счастливое, и вечное, и смертное, навсегда уходящее в тихой, неспешной смене зим и весен.
Но предстанет ли? А может, в том и есть секрет генной памяти. Ей надлежит хранить тайны наших чувств, рождающих неутомимую духовную ностальгию по прошлому. И разуму не под силу обороть ее, осилить, подчинить естественному ходу жизни. Но так ли это? Может, тайна ностальгии в чем-то другом, еще совсем не постигнутом. А может, правит всем власть давних душевных привязанностей, память крови, неодолимо, неотступно воскрешающая далекое прошлое, ставшее умилительно дорогим. Так ли это? Так ли?..