Но пожили они недолго, возможно, лет семь-восемь. Судьба и тут не пощадила Селивёрста Павловича. Занемогла Иринья Васильевна, рези тяжкие в животе пошли, помаялась дня два да и отошла в страшных муках. Детей после себя не оставила.
А овдовев вновь, в скорой смерти второй жены Селивёрст Павлович увидел предзнаменование судьбы собственной и уж жил один, заботясь сначала о детях, а потом и о нас — внуках Егора Кузьмича. В семье друга он обрел душевное родство и отцовскую утеху в старости…
— Юрья, ты, чай, гляди, волю слезам не давай сразу. Чай, надо аккуратно. Понимаешь?
— Понимаю. — Я сглотнул слезы и всхлипнул.
— Аккуратно, чай, у него тоже сердце, как бы еще одну смерть не посеять.
— Хорошо, Афанасий Степанович.
— Вон у Егорушки сердца на всех не хватило, заездили.
Егора Кузьмича уважали в Лышегорье, а родня его просто любила. Он умел обласкать, помочь всем, на всех у него хватало сил. Особенно в конце сорок первого года, когда шли сплошные «извещения о пропаже без вести», бабы, получив казенную бумагу, прямым ходом шли к нему, как к человеку в прошлом военному, за разъяснением смысла этих слов, страшных и не совсем понятных.
«Все же не умер, раз пропал, жив, стало быть?!» — упавшим голосом, с тихой озабоченностью выспрашивали они. И он, смягчая фронтовые обстоятельства, сеял добрые семена безутешных надежд. Многие из тех вдов уверовали и долгие годы терпеливо ждали «живые пропажи», храня верность и глубокую человеческую привязанность к мужьям своим… Но прошли десятки лет после войны, они так и не вернулись…
Теперь с кончиной Егора Кузьмича лышегорцы как бы разом осиротели. А мы — мама и я с младшим братом — осиротели второй раз.
Егор Кузьмич, как только узнал о смерти нашего отца, проехал сотни километров, чтобы забрать нас к себе, с трудом пробившись на оленях сквозь февральскую пургу и бездорожье. Он завернул нас с братом, совсем маленьких, трех-четырехлетних, в малицы, как катышки, и повез в Лышегорье, в свой дом, где уж несколько лет жил один — дети разъехались, вышли замуж, ушли на заработки, уехали в соседние деревни…
Эти годы он был для нас роднее отца. И как-то так повелось, что со мной он рано, возможно лет с пяти, начал разговаривать как со взрослым — старшим в нашей осиротевшей семье, приучая вести дело в доме. Часто брал с собой в поле, в лес, на пожни.
И как ровне своей, как взрослому, рассказывал о жизни, о странствиях по белу свету с Селивёрстом Павловичем, о войнах, в которых они участвовали, и о той, что шла далеко от нас. И за все, что там происходило, он болел сердцем. Развернув старую карту, «еще царскую», как говорил он, и расстелив прямо на полу, мы вместе с ним (часто к нам присоединялся Тимоха, или Афанасий Степанович, или Селивёрст Павлович, если он был в селе) ползали на корточках вокруг, отыскивая то Ельню, то Новгород, то Петербург — Ленинград, то Царицын — Сталинград, то деревню Прохоровку, которой на карте даже и не было.
Егор Кузьмич обрисовывал обстановку и высказывал, как старый штабист, разные предположения, как дело на фронтах дальше пойдет. Иногда Селивёрст Павлович поправлял его, и тогда обсуждение принимало острый характер. Все вставали и ходили нервно по кругу возле карты…
Но спор заканчивался мирно, с долгим чаепитием и уже спокойным разговором о делах деревенских. Егор Кузьмич усаживал меня за стол рядом с собой и говорил, как мне казалось, не ограничивая себя ни в чем, иногда спрашивал и меня: что я знаю или что думаю по тому или иному поводу… Именно с ним я совсем рано почувствовал себя самостоятельным и многое воспринимал как взрослый, с той же тревожащей душу заботой…
Уж глубокой ночью мы постучали в дверь мельницы. Открыл Селивёрст Павлович, немало удивленный столь поздним приездом.
— Вы что? Куда путь держите в такой час, иль как? — обеспокоенно выспрашивал он, поглядывая в темноту, и, видно, желал понять, на чем мы приехали и нет ли с нами еще кого.
— Да не проездом, нарочные к тебе, — глухо ответил Афанасий Степанович, — пошли в дом, лошадь я привязал и травы свежей бросил, пошли, чай, малец подзастыл.