— Да вот и дедушка Селивёрст говорит, что она там бывает. Как же могло померещиться?!
— Кто бывает?
— Ну, Лида!
— Да ты что, Селивёрст, никак всерьез с ребенком о таких вещах говоришь?
— А почему бы и не всерьез, — спокойно возразил Селивёрст Павлович.
— Тебе она всю жизнь мерещится, в бобылях вековечных ходишь, — вдруг заговорила мама запальчиво и несдержанно. Такой резкой, пожалуй, я ее не видел никогда. — Ради грез этих ты и на мельнице живешь… Но это забота твоя, если уж батюшка наш, покойничек, не смог тебя на разум повернуть, то нам это совсем не по уму. Только ведь, господи-беда, ребенка-то зачем тревожить, душу ему распалять грезами, видениями, страхами несусветными. Все с ним как со взрослым, не думаете, а он дитя еще…
Селивёрст Павлович все так же спокойно продолжал настаивать на своем, видно, желая вывести меня из оцепенения, но в голосе его зазвучали нотки вины, словно он пожалел, что разговор затеял при маме.
— Оставим, Аннушка. Вырастет Юрья и сам во всем разберется, — он тепло улыбнулся и мягко погладил меня по голове, — тогда и узнает, что таинственное — это не только дух…
— Селивёрст, ну хватит, хватит, сколько можно? Юра ничего не видел и ничего не слышал… И, господи-беда, поменьше бы этих загадок ты ему открывал. Кем он вырастет, ты знаешь? — Мама тяжело вздохнула.
— Знаю, но сегодня пусть будет по-твоему…
Согласился он примирительно и весело, украдкой подмигнул мне, как бы желая сказать, что правда-то все-таки остается за ним.
Так вошла в мое детство, в жизнь моей созревающей души Лида. С годами я узнавал о ней все больше и больше — от дней ее светлых до дней печальных…
Скоро выпал снег и легонько припорошил могилу Егора Кузьмича, оставленную на зиму совсем без присмотра, как это и бывает в деревне, когда погост спит до весны… А жизнь между тем в Лышегорье и в семье нашей шла своим чередом.
У Селивёрста Павловича была самая горячка с размолом зерна нового урожая. С окрестных деревень на мельницу везли рожь и ячмень… Он торопился помочь всем и до больших морозов, когда шлюзы придется закрыть на зиму, работал без устали. И все это время у него жили люди. Одни уезжали, другие приезжали, как на почтовой станции. За этой людской круговертью забывалось горе, отодвигалась ноющая душевная тоска, постоянно непокидающая его после смерти Егора Кузьмича. В работе, на людях, теперь было его утешение. Он любил работу, такую, чтоб до седьмого пота, сколько позволяло здоровье. И людей ценил по работе, с отношения к ней для него и человек начинался…
В конце декабря пошли морозы трескучие, и он закрыл шлюзы. Народ с мельницы схлынул. Он заторопился в деревню — по Юрье соскучился. Но после Нового года потянуло его обратно, сославшись на дела и прихватив с собой Юрью на каникулы, вернулся на мельницу. Они в два дня навели порядок, убрали в кладовой, прочистили муководы… Но легче на душе не стало, и Селивёрст Павлович решил сходить вместе с Юрьей в Засулье.
Из выселка Цильма выехал с рыбой Варфоломей Васильевич, старый его приятель, еще с двадцатых годов, а Юрье он приходился дедушкой по умершему отцу его. «Небось тоже интересно внука увидеть», — думал он, собираясь. Одел Юрью потеплее, усадил в санки; несмотря на его протесты, на колени ему поставил узелок с немудреными гостинцами, и они двинулись. Вышли рано, еще в сумерках. День в январе совсем короткий, хотя и повеселее, чем в декабре, так что и в Засулье пришли затемно, еще не рассвело, хотя по часам время к полдню приближалось…
Варфоломей Васильевич обрадовался и внуку, и другу дорогому. Усадил их за стол, стал угощать семгой, вывезенной из выселок, заторопился в разговоре, расспросил все о смерти Егора Кузьмича, во всех деталях и подробностях, посокрушался, пожалел его, пожалел и осиротевших Юрью и Селивёрста Павловича, зная об их дружбе и любви Егора Кузьмича к внуку… И такое опять тяжелое чувство легло на душу Селивёрста Павловича… Но Варфоломей Васильевич обладал одним удивительным свойством. Он умел деликатно, безболезненно отвести самый печальный разговор на живое, потребное дело… И грусть-печаль как бы сама освобождала душу от пут… Селивёрст Павлович знал об этом и особо ценил такое в нем свойство. Может, потому еще и стремился в Засулье сегодня — груз, накопившийся за осень, с души снять.
Варфоломей Васильевич выезжал из выселок редко и только зимой. Место было неближнее, да и забот, несмотря на его без малого восемьдесят лет, хватало. Семнадцать мужиков из четырех цилемских дворов ушли на войну, и пока домой никто не вернулся — ни по ранению, ни по болезни, а вот убитых и без вести пропавших уже за десяток перевалило, так что стареть ему было некогда. Целое лето он заготовлял сено с бабами, ходил на озеро за рыбой, охотился и только после Нового года, справив все дела, выезжал в Лышегоръе, если не болел. Но и то последние годы выезжал со старшей дочерью Мариной, старшей от последнего брака. Ему уже было под шестьдесят, когда он второй раз овдовел. И взял жену молодую, с разницей почти в тридцать пять лет. Так что на старости лет обзавелся еще четырьмя малолетними детьми. Но на ноги их поднял, Марине уже шел шестнадцатый год… В школе после четвертого класса она не училась, помогала дома. А в Засулье приехала вместе с отцом.