Не успели гости с мороза обогреться, в избу влетела Марина, бойкая, рослая девушка.
— Тата, кого принимаешь-потчуешь? — прямо с порога громко затараторила она. — День еще не расцвел, а ты уже за столом…
— Что ты, девка, кричишь? Гостей дорогих принимаю, их и потчую. Погляди, племяш-то твой, Василия сынок, как вымахал… Встань, Юра, пусть поглядит. Ведь давно тебя не видела…
Юрья застеснялся от такого внимания и покраснел от смущения.
— Ну, ты, как девка красна, пошто краснеешь-то. — Марина села рядом с Юрьей. — Тата, ты сам хозяйничай, а я у тебя в гостях посижу… Селивёрст Павлович, а меленку-то не на кол ли поставил?
— На кол, Марина, морозы приперли…
— Вот, гляди-ка ты, тата, как мы с тобой опоздали… У нас два мешка вывезено специально, чтобы через твои жернова пропустить. Уж больно блины хороши после твоей меленки-то, не мука, а пух. Откуда ты такие жернова достал?..
— Помнишь, Варфоломей Васильевич, хлопоты наши?
— Как не помнить, тяжело дался мне этот гранит. Мороки-то сколько с ним было, сколько сил положили, чтобы вывезти. Ведь от самых выселок тащили да сплавляли.
— Время было золотое, какая жизнь начиналась. Всей коммуной — в колхоз!
— Прав-прав, Селивёрст Павлович, золотое было время. Ребята подросли, мужики в силу входили, любое дело по плечу! А война все разом порушила. Мужиков истребила и ребят подстрелила-осиротила. Куда ни кинь — кругом недобор да недостаток…
— А после войны, тата, люди в города кинутся, спасения искать будут на большом многолюдье, бросят они наши деревни-малодворки, запустение везде пойдет… Куда нам тогда деваться малокультурным да малограмотным?..
— Кто тебе, Марина, сказал такое? — удивился Селивёрст Павлович. — Не духом ли святым свет полнится?
— И святым тоже, — улыбнулся Варфоломей Васильевич. — Есть и сегодня свои пророки. Слава богу, на Руси пророчество еще не вывелось…
— Так и ты тоже в эти дела посвящен? — еще больше удивился Селивёрст Павлович.
— Посвящен… В последние годы, из-за войны конечно, народ опять к богу, к чудесам великим потянулся. Вот и заходили по рукам «чудо-грамотки», посланные якобы на землю господом богом. Война к концу идет, вот и пророчествуют, утешают и возбуждают бабьи души. Как им жить, чего ждать?!
— Ты что же, сам их видел, читал?
— Случалось, Селивёрст Павлович, случалось. Марина все носит, бабы сами-то прочитать не могут, так ее просят. Слова-то там пишутся заковыристые, староцерковные, мертвые для нынешнего языка…
— А вот я не слышал. — Селивёрст Павлович был явно поражен. — «Чудо-грамотки». Что же, так и называются?
— Ну, большевик, — рассмеялся Варфоломей Васильевич и дружески потрепал его за плечо, — да на Руси это издавна ведется. Поди, со времен Аввакума, а то и раньше… А что уж с Аввакума, так это доподлинно известно.
— С Аввакума?! Интересно, расскажи, что знаешь про аввакумовские чудо-грамотки… — Он разом, через столько-то лет, вспомнил былые споры в Москве с Клочковым и вновь ощутил потаенную потребность поговорить об Аввакуме широко, свободно и откровенно.
— Да ты меня просто конфузишь. Неужель не слыхал про Аввакума?
— Про Аввакума слыхал, а про чудо-грамотки — нет… — И почему-то не признался, утаил, что Аввакум в мыслях занимал его постоянно, то приближаясь, то опять удаляясь на годы.
— У деда моего, Ивана, когда я был еще мальчиком и помогал ему служить в нашей церквушке, грамотки были самого Аввакума, писанные им на бересте горелой лучинкой… Дедушка прятал их за алтарем… А потом я ушел служить, взяли меня на флот, служба долгая, вернулся, дед уже умер, и никто ничего о тех берестяных грамотках не знал. А мальчиком еще я их держал в руках, на старославянском писано было, буквы большие, ломкие, уголек-то слабенький был, да и в темноте, в земляной тюрьме, как крота его держали… А дух не сломили, вон как вышло…
— Что же, он всегда их писал?