— Видишь, как жизнь его складывалась? Сначала они ведь с Никоном за одно дело стояли, вместе часы коротали, в духовных разговорах в царских сенях, к Алексею Михайловичу были люди приближенные. Не без поддержки Аввакума Никон патриархом стал… А вот тогда они и разошлись… Никон влиянием стал у царя пользоваться, через церковь начал тайные царские помыслы в жизнь проводить. Зазвали в Россию книжников константинопольских, александрийских, антиохийских, иерусалимских, а те книги наши старомодными нашли, мол, ереси, старого, отжившего в них много. Внушения пошли, мол, только русской веры нет, есть вера общая, христианская, править книги надо, к делам соборным ближе стоять… Аввакум и его сотоварищи, их потом «расколоучителями» назвали, супротив встали. Русская православная и есть истинная вера… Тогда-то и нашла коса на камень. Жизни стоила многим людям, жестокая схватка началась, братоубийственная, какая только и бывает на Руси из-за веры.
— А может, из-за правды?! — усомнился Селивёрст Павлович.
— Нет, из-за веры… Правда бывает только одна. Правда не в вере, как многие думают. Правда, по-моему, Селивёрст Павлович, все-таки в добре, в мере добра, которое мы можем отвоевать у зла… Чем больше добра, тем выше, сильнее правда. И добра для всех, а не для одного человека…
Но сколько живет эта правда, рядом с ней идет ритуал жизни Христа, называемый верой… А ритуал он и есть ритуал — толкователей его избыток в каждом поколении. И великих, и выдающихся, и посредственных.
— Но сама Библия — книга жестокая, в ней добро и зло настолько переплетены, что чаще зло торжествует… Те, кто писал ее, думали не о народе и не о правде…
— А почему? — Варфоломей Васильевич долго и пристально, в упор посмотрел на Селивёрста Павловича, словно испытать его хотел.
— Тебе должно быть яснее, ты к церкви ближе…
— Не скрою, много я об этом думал, с отцом и дедом говорил, они оба в нашей деревенской церквушке службу вели, а до них и прадед, и прапрадед, начиная с того первого в нашем роду Антипа, который пришел на Цильму и срубил первую церквушку еще во времена Аввакума. По преданию, он даже говорил с Аввакумом. Берестяные грамотки, я думаю, от Антипа передавались, те, что хранил дед Иван. Так вот, о правде и вере, расскажу я тебе одну историю, случившуюся с дедом, а может, и до него это дело так же велось… Но дед был человеком добрым, благонравным, никого не обидит. И скотину никогда не ударит… Очень благочестивый… Такой же и отец был. Говорил, что у них это от веры идет…
— Тата, ты бы и горячего чаю подливал, от христовых разговоров тепла в теле не будет…
— Поди-ка, девка, сама, подогрей самовар да садись на хозяйкино место, а я рядом с Селивёрстом Павловичем.
— А мне, тата, тоже интересно послушать, не каждый день такое говоришь…
— Так не каждый день и собеседники подходящие бывают. С тобой, сорока, что ли, о мудрости говорить… Все же мужики в дом пришли, с ними и речь о вечном…
— Только, тата, о моих чудо-грамотках я сама расскажу. Мне тоже интересно с Селивёрстом Павловичем поговорить.
— Ты бы, девка, лучше с подружками о своем, о девичьем, заветном… Женихов у вас теперь мало, война унесла и города в работники себе подобрали, у вас теперь и старики, вроде меня, в большой цене…
— Ну, тата, тебе-то грех прицениваться при молодой жене, мамушке нашей чуть за сорок… А вот Селивёрст Павлович, тот мог бы и сватов заслать, да бабы говорят, что он устойчивый однодум, — и зарделась веселым румянцем во все лицо.
Селивёрст Павлович тоже невольно смутился, хотел прихлебнуть чаю, но загремел пустой чашкой и еще больше смутился. Варфоломей Васильевич уже сердито поглядел на Марину:
— Не ты ли сватов собралась принимать? Ой, беда с ними… Так и жмут матушку-жизнь, так и озоруют.
— Молодому — цвесть, а нам — стареть, — улыбнулся Селивёрст Павлович, — у каждого возраста свои резоны…
— Верно-верно, только теперь все наши резоны, веками устоявшиеся, напрочь порушены. После войны еще столько горя хлебнем, век пройдет, а народу все икаться будет. Подожди вот, победители вернутся, они ведь не такими придут, какими на фронт ушли. Какую плотину мы тут им поставим, чем огородим бабье вдовство… Больно думать в ожидании.
— Ну, а все-таки, история-то какова?
— Да простая история. В церквушке нашей два алтаря было. На одной половине молились старообрядцы-раскольники, а на другой — все остальные…
— Как же так?!
— О том же и я спросил деда Ивана. А он отвечает: «Перед правдой мы все равны — христиане, а перед верой разница есть, поэтому и церковь поделили на две половины. Правда — одна, а вера от человека, сынок, зависит. От правды отталкивать не надо… Места в церкви для доброго дела всем хватит…» Я поражен был. Говорю ему: «Тебе же надлежит веру укреплять. Ты — учитель по вере божьей…» — «Так-то оно так, но у меня есть свои понятия. Вот в нагорной проповеди Христос говорит апостолам: «Вы — соль Земли, Вы — свет мира…» Подумай, разве учитель — соль Земли? Мы, церковнослужащие, соль Земли, свет мира? Слишком великая цена наших, очень скромных трудов. Соль земли — народ, его труд, его талант, его правда, его совесть, его честь перед другими народами. А что мы в сравнении с народом?! Если взять в сравнение с таким, как русский?! Жалкая кучка жрецов… Первым в России против этого восстал, неистово поднялся до смертоубийства инок соловецкий Епифаний, духовный отец Аввакума, а за ним и сам Аввакум со своим духовным учеником Лазарем… Епифанию и Лазарю языки вырвали, чтоб они в немоте пребывали, словами с Аввакумом не обменивались… А тогда Аввакум взялся за перо, точнее, за уголек лучины, и талант его могучий еще в большую силу взошел, грамотки его, полные правды беспощадной, вся Россия читать стала, и имя Аввакума, народным признанием поднятое, стало великим. Так кто соль?! Те, кого он называл толстобрюхими, толсторожими, блудливыми, продажными, связавшимися с дьяволом, или те, кто мается в ежедневных изнурительных трудах и раз в неделю приходит в церковь для духовного разговора о правде жизни. А им, негодовал Аввакум, по-латыни читают заученные проповеди… Нет, такого братства нам не нужно.