Братство должно быть по правде, иначе рано или поздно ему приходит конец. И на Руси Аввакум первым это возвестил, написав, с убийственной мощью, о церковных блуднях и чревоугодниках… За то и на костер попал… Это был не раскол, а протест народный против лихоимцев. Не случайно и Степана Разина, и Аввакума царь Алексей Михайлович обезглавил собственными указами, да еще и изощренной смертью лишил их жизней… Только ли за веру они пострадали? Нет, за правду! Если бы речь шла о вере, о ритуале, они бы договорились… А речь-то шла о народе, который Алексей Михайлович крепостным ярмом обложил, новой азиатчины корни пустил на Руси… Тут-то Аввакум и поднялся, да сгорел на высоком яру…» Вот какой ответ мне дал дед Иван… И сознание мое ясным светом осветил…
— Две веры, а правда — одна, поэтому народ — носитель ее — и соль, и свет земли, — повторил Селивёрст Павлович, — великая мысль! Давно к пониманию ее я шел, а не ведал, что открытие ее рядом. Чу́дно устроен мир, чу́дно… Оказывается, она давно открыта и давно владеет умами. Спасибо, Варфоломей Васильевич, уважил. А ведь ты мне никогда не говорил этого…
— Случая подходящего не было. А потом, откуда мне знать, что Аввакум занимает твой ум, твое сердце…
— Еще как занимает. У меня за него спор давний. Человека того, спорщика, давно в живых нет, а я все как духовное дознание веду, истину понять хочу, так ли был темен Аввакум, как некоторые хотят представить…
— В том, Селивёрст Павлович, тебе разбираться. Я что знал, рассказал, а уж ты своей головой думай, свой ум прикладывай…
На том их разговор и оборвался. То ли действительно они исчерпали давно обдуманное и теперь выраженное в словах, то ли торопить не хотели слово, зреющее в их умах, но не наполненное еще чувственной и умственной энергией. Марина к тому времени куда-то ушла и про свои чудо-грамотки не рассказала. А Селивёрст Павлович засобирался на мельницу. «Пойдем-ка, Юрья, пока светло. К вечерним сумеркам на мельнице будем». И сколько его ни отговаривал Варфоломей Васильевич — не отговорил. Он собрал Юрью, снова усадил его в санки, а Варфоломей Васильевич проводил их за реку…
Мороз жег лицо Селивёрста Павловича, гулко потрескивал в заснеженных ельниках, и колкая пыльца летела с верхушек деревьев. Полозья санок визгливо скрипели на затвердевшей колее. Юрья в тепле своей малицы размяк и тихо дремал. А Селивёрст Павлович был целиком занят собственными мыслями. Разговор с Варфоломеем Васильевичем обострил, казалось бы, давно умершие мысли, о которых он забыл много лет назад. «Но ведь не забыл, более того, до сих пор они больно жалят!..» На память пришел разговор с Клочковым в Москве, после революции, когда он их с Егором назвал «темными аввакумовцами». Только теперь он понял подлинный смысл, который вкладывал Клочков в эти слова. «Сокрушительную силу правды Аввакума Клочков считал темной… Эта сила была направлена и против Клочкова, ясно… Но почему он осторожничал? Боялся? Не рассчитывал, что мы поймем его, примем его точку зрения? Он был раздражен, судьба России была уже не в их руках…»