Это мучило его, но ответа он не находил…
За грустными мыслями о жизни своей он не заметил, как подошел к мельнице… Подхватил Юрью на руки, внес в тепло избы, натопленной с утра… «Надо понять, что происходит с правдой, надо развязать этот узел… Подрастет Юрья, что я ему скажу, что открою? Или мы — «темные аввакумовцы», не ведавшие, куда их вели, или мы — соль и свет земли, народ, сам, по своему уму, нраву, характеру и здоровью, выбравший единственный, начертанный ему мировой судьбой путь в этой жизни…»
Все дни после Засулья, пока я жил на мельнице, Селивёрст Павлович был занят какими-то своими мыслями. Подолгу молчал, погруженный в книги, которые остались от Шенберева, что-то сосредоточенно записывал в толстую амбарную книгу, почему-то хранившуюся в тайнике. Хотя в доме его все было на виду, открыто и ничего не пряталось. Уходя в деревню, он даже мельницу никогда не закрывал на замок. «Мало ли какая заблудшая душа потеряется, все спасение… В лесу живем, чужих не бывает… А кто с дурным намерением придет, его и замки не удержат…»
В конце недели он отвез меня в Лышегорье и, не задерживаясь, вернулся на мельницу.
Начались тоскливые дни учебы, именно начальные классы оставили у меня в памяти такое чувство. Учительницы менялись каждый год, совсем молоденькие, сразу же после педучилища, ничем толковым они увлечь не могли, жизнь за стенами школы была интереснее, сложнее, разнообразнее, а школа была чем-то принудительно-обязательным. К тому же жизнь взрослых мне была ближе и понятнее, чем заботы ровесников. Еще с тех, совсем ранних, лет рядом со мной всегда был зрелый, умный человек. Сначала — дедушка Егор Кузьмич, потом — Селивёрст Павлович, Афанасий Степанович, Тимоха…
Вот на эту зиму, первую после смерти Егора Кузьмича, ближе всех оказался Афанасий Степанович Полденников. Человек он в Лышегорье — новый, приезжий. Работал колхозным конюхом и был близким другом Егора Кузьмича и Селивёрста Павловича.
Я чувствовал, что со смерти Егора Кузьмича для меня начинался новый круг жизни, настолько остроосознанно я воспринимал пережитое за последние месяцы и связанное с жизнью и смертью дедушки Егора… Все прошлое как бы отступало, давая дорогу новым впечатлениям, переживаниям, новым чувствам и новым, не по возрасту ранним, человеческим открытиям и испытаниям.
…После школы, забросив домой книги, я бежал на конюшню к Афанасию Степановичу и пропадал там целые вечера. Помогая ему разносить сено по кормушкам, гонял лошадей к колодцу на водопой. Хлопотал, поспевая за Афанасием Степановичем во все углы конюшни.
А он приветил меня, был разговорчив, обсуждал вслух всякие деревенские заботы, находя во мне терпеливого слушателя… Я же готов был на всё, лишь бы побыть лишний час возле лошадей.
Сам Афанасий Степанович очень любил лошадей и берег их. И в бережливости этой был требователен до невероятности. Если кто-нибудь из колхозников возвращал лошадь с натертыми плечами, то назавтра виновнику предстояло объясняться с председателем. Такую неистовую привередливость колхозники относили к чудачествам Афанасия Степановича и даже посмеивались над ним, однако председатель колхоза поддерживал его всячески и нередко наказывал виновных.
Люди ворчали на конюха, но не обижались. И уж в следующий раз сами без лишних слов затягивали потуже подгузник, хомут, чересседельник. А когда они это делали, то получалось, что и лошадь лучше работала.
Афанасий Степанович был мужиком тихим, работящим, с лошадьми разговаривал необыкновенно ласково, так что даже самые измученные за день мерины мягко улыбались, будто счастливая радость освежала их усталые глаза…
Селивёрст Павлович и Егор Кузьмич любили Афанасия Степановича за спокойный нрав. Он никогда ни на кого не накричит, лишнего слова, злобливого, никому не скажет, всегда с умом, всегда с открытым сердцем к любому человеку… А люди находили, что природа у них у всех троих была одна — крепкая, здоровая и добрая.
Афанасий Степанович был из волжских середняков, из-под Сызрани. Крестьянствовал в деревне Кашпировка, и, видно, неплохо крестьянствовал. А в начале тридцатых годов не по своей воле оказался у нас на Мезени. Поначалу жил обособленно. А потом по хворости своей приехал в Лышегорье — показаться врачу. Было это перед самой войной.
Вот тогда-то дедушка и попросил Селивёрста Павловича пустить на постой Афанасия Степановича. Мол, вроде бы дом-то также пустует, Селивёрст Павлович большую часть времени на мельнице проводил, нельзя было сказать, что постоянное общение они имеют. Тот поглядел-поглядел на хождения Афанасия Степановича, да и, махнув на все рукой, позвал его к себе.