Начиналось лето большой радостью, смешанной со столь же большой печалью. Всех возвращавшихся после Победы фронтовиков встречали со слезами, плачем. Плакали те, к кому возвращались, и те, кто уже не ждал своих мужей, братьев, отцов…
Вернулись, конечно, единицы из сотен ушедших. Но времени они сразу же зря терять не хотели. Кто-то из них съездил к Селивёрсту Павловичу на мельницу и попросил, чтоб он, как лучший плотник в округе, помог им обветшавшие за годы войны дома обновить, подладить.
Он сразу же поспешил в Лышегорье и теперь целыми днями без устали махал топором. Был рад этому обновлению в селе, рад сердечным разговорам с бывшими фронтовиками. Расспрашивал их о боях, о Победе, о Берлине, как все это происходило. И каждый день пребывал в добром расположении духа, веселый и непоседливый. Я тоже вертелся возле него, счастливый и довольный, что он наконец все лето дома.
По вечерам мы ходили с ним на конюшню к Афанасию Степановичу. Я чистил Вербу, чесал гривку. Росла она хорошо, была крепкая и резвая. И в ней, как говорил Афанасий Степанович, уж вовсю видна была порода голицынских лошадей. Селивёрсту Павловичу Верба тоже нравилась.
— То-то, Юрья, будет лошадка, — улыбался он, — уж она тебя побросает, дай ей только в стать войти.
Сам не без удовольствия гладил Вербу по мягкой, пушистой шерсти и ласково смотрел ей в глаза.
Пока жил Селивёрст Павлович в Лышегорье, еще одно событие подоспело. Позвонил Ефим Ильич, спрашивал Селивёрста Павловича. Выяснилось, что звонил он уже из райцентра.
Афанасий Степанович тут же запряг лошадь, и мы с Селивёрстом Павловичем помчались навстречу. Селивёрст Павлович очень волновался, спешил и на переправах, когда перевозчики крайне медленно гнали паром, шумел нетерпеливо. А те, зная уравновешенный, спокойный нрав Селивёрста Павловича, с удивлением поглядывали на него, чего это, мол, старик разошелся…
Ефим Ильич был сыном Ильи Ануфриевича Поташова. Родился он спустя года четыре, как Лида сгорела на пожаре, и был последним ребенком, «поскребышем», как его в шутку всегда называл сам Илья Ануфриевич.
Когда мальчик подрос, то люди вдруг увидели в лице его, в жестах, в манере говорить, улыбаться все Лидино, взятое им от старшей сестры. И такое это близкое сходство было, что даже родинка на заострившемся клинышком подбородке попала в то же самое место и с таким же матово-коричневым оттенком, как у Лиды. И лицо его было той же чуть-чуть припудренной бледности, и те же глаза светлые и веселые. И когда в нем столь ярко и неожиданно проявилось сходство с Лидой, будто она сама вновь явилась на свет белый, Селивёрст Павлович мальчика особо привечать стал, держал поближе к себе.
После окончания школы-семилетки по просьбе Селивёрста Павловича направили Ефима в лесную школу. У Селивёрста Павловича был такой расчет, что после окончания этой школы тот непременно вернется обратно в Лышегорье. Но проучился он два года, и началась война. С первого и до последнего дня Ефим Ильич был солдатом, войну закончил в Берлине, теперь возвращался домой…
И по всему видно, спешил, не терпелось ему к порогу родному прислониться, так что не доехали мы с Селивёрстом Павловичем до райцентра. Еще на полпути, в деревне Белощелье, он бросил вдруг вожжи, выскочил из дрог и кинулся к молодому парню в солдатской гимнастерке. Крепко обнял его, и долго они стояли, не разнимая рук, оба в слезах. Словно и не надеялись встретиться, а встретившись, не могли поверить, что день, которого столько ждали, настал.
Оказалось, в райвоенкомате Ефиму Ильичу, как полному кавалеру трех орденов Славы, выделили подводу с извозчиком. Вот он и успел проехать добрую половину пути навстречу нам.
Теперь он пересел в наши дроги, и мы поспешили в Лышегорье. А успокоившись и оглядевшись, Ефим Ильич, кивнув в мою сторону, спросил у Селивёрста Павловича:
— Это чей? По обличью я что-то не узнаю.
— Внучек Егорушки, а стало быть, и мой… Я ж тебе писал про Егорушку-то… — Селивёрст Павлович потер рукой свою пышную бороду и украдкой махнул пальцами по ресницам, чтобы Ефим Ильич слез его не заметил.
— Чей же мальчик, у Кузьмича — внуков-то, — Ефим Ильич не договорил и улыбнулся застенчиво, смущенный, что не знает тех, кого растил Егор Кузьмич.
— Да сын Анны. Она же при тебе замуж вышла за Василия Аншукова.
— При мне. Помню, как Егор лихо отплясывал на свадьбе.
— Вот-вот, — поддакнул обрадованно Селивёрст Павлович.
— Но когда она успела такого большущего сына вырастить?