Старопова, не доверяя никому, сама пришла на конюшню. Обошла все ясли, обнажая и внимательно оглядывая зубы у каждой лошади.
— Вы что же лошадей-то заездили? — бросила она сердито через плечо Афанасию Степановичу. — Одно старье осталось…
— Так ведь не мы ездили, едёна нать, а заботы людские — тяжелые по нынешним временам, чай его вдоль, горе наше человеческое, — возразил ей Афанасий Степанович.
— Ты чего, конюх?! Что за речи? Какая такая едёна нать? Какое горе, о чем это ты? Мы Победу отпраздновали. Радость у всех великая, а ты про горе… Я ведь знаю, что ты незаконно тут работаешь. — Она резко повернулась, чуть не столкнувшись с Афанасием Степановичем. — Так что гляди, не больно бери на себя, — нарочито грубо оборвала она.
— Вы, дамочка, ведь, чай, лошадь пришли выбирать, а не конюха, — спокойно продолжил он. — Или я ошибаюсь? И уж никакая радость, дамочка, горя нашего пока не покроет. Война — всегда горе народное… Так-то оно, дамочка, и для лошадей — тоже горе. Они надрывались, чай, как люди, чтоб беду превозмочь сообща.
— Ишь-шь как распустились… Война кончилась, гляди, мы вам резьбу подберем, — и лихо махнула над головой плеткой, которая неожиданно для нас оказалась у нее в руке. — Гляди, не круто напирай…
— Нельзя ли потише, дамочка, а то и наших дохлых лошадей распугаете. Эко орудие нашла, эх, чай, беда… Выбирайте поскорее, нам делом надо заниматься, — недовольно и ворчливо выговаривал Афанасий Степанович.
— Больно ты самостоятелен в суждениях, — и глянула на него зорко. — Опять же, думаю, не без умысла дохлых лошадей мне показываешь?!
— А других бог не припас.
— Ты не юли, как Еремей. Уж не он ли тебя научил?
— Добрый человек, дамочка, добру учит, может ли Еремей Васильевич со своим добрым сердцем плохому учить…
— Ты что выкомариваешь? — недовольно вскинула она голову.
— Уж больно вы, дамочка…
— А ну-ка, покажи ту, что в гостевые сани впрягаете…
— Она у нас единственная… Мы бережем ее для гостей высоких, чай, с вашим появлением они зачастят…
— А жеребец где? — перебила она. — Пропал, что ли? Жеребца впрягайте в гостевые сани…
— У него, дамочка, чай, свойство другое… Он ведь жеребец, и единственный, ему силушку беречь надо…
— Не ты ли меня еще учить будешь, как разумно хозяйствовать… И оставь эту манеру — дамочкой меня называть. Я тебе власть, а не баба, понял!
— Что вы, собственно, разошлись? — не удержался я, не совсем понимая, почему Афанасий Степанович так терпеливо выслушивает ее брань.
— Это еще чей? Уж не твой ли таким растет, от горшка два вершка, а злословит…
— Нет, не мой, внук Егора Кузьмича. И при нем, дамочка, вы, чай, могли бы посдержаннее.
— А что ты тут делаешь, мальчик? — неожиданно мягким, вкрадчивым голосом спросила она у меня, будто и не было раздраженного, нервного, властолюбивого тона, полного гонора и спеси.
— Помогаю…
— Хорошему мальчику, да еще внуку уважаемого всеми Егора Кузьмича, тут делать нечего…
— А дедушка Егор уважал Афанасия Степановича, они друзья были…
— Вот оно как! Далеко же тут дело зашло, разберемся, — сказала она и, обернувшись к Афанасию Степановичу, уже более решительно повелела: — Давай гостевую лошадь. Как тебя зовут-то, конюх?
— Я ведь вам говорил, дамочка, — в тон ей язвительно ответил Афанасий Степанович.
— Возможно, и говорил, не запомнила. А как лошадь зовут?
— Пальма…
— Так это кобыла? — раздражаясь, переспросила она.
— Кобыла, — повторил Афанасий Степанович и, почувствовав ее недовольство, тут же предложил: — Может, мы вам мерина подберем, но такого, чтобы в ходу покруче, побойчее был. А эта кобыла своенравная. Если вы еще с непривычки, чай, так и скинуть может, ей ничего не станет.
— Да что же я — кукла? — огрызнулась Старопова.
— Опять же по весне обрюхатится она, вам надо будет к осени лошадь менять, чай, хлопотно все это.
— Доёрничаешь, я тебя выгоню, сниму с конюхов. Показывай, и если выберу ее, никакой случки — без жеребцов проживет. Не всем рожать надо…
— Ей без этого нельзя, чай, молодая еще…
— Вижу, конюх, ты так и хочешь, чтобы я, не глядя, от нее отказалась, не крути у меня.
— Ну, Юрья, нашапковались, буде, едёна нать, пусти-ка лошадку вольной, слышишь… А то, гляди, дамочка нас укусит со злобы…
— Ты хоть слово можешь оставить без ответа, а, конюх?!
— Ну, буде-буде, буде, чай… — успокаивал ее, улыбаясь, Афанасий Степанович.