— Не говорили. Не знаю, как вот у ребят в старших классах, а нам — нет, — сказал я.
— И нам — нет, — подтвердили Петька и Ленька.
— Чему же они вас тогда учат?! Вот дозволили бы мне, — Тимоха даже встал, — я начинал бы самый первый урок в первом классе с рассказа, как появилась эта школа. Эдакие они недоумки, ваши учителя. Короткая еще память у людей на добро, ой, какая короткая. А ведь когда память живет долго, она как солнце на небе — от нее на душе теплее…
— Тимоха, рассказывай по порядку, — приглашая его сесть, я потянул за полу фуфайки, — а то любишь все к небу обращаться. Темно, неба не видно, садись.
— Ну, темно так темно, — и послушно сел, — только давайте сюда мешок с картошкой.
— Куда картошку, и углей еще нет, — закричали мы разом на Тимоху, — будут одни огарыши, и в рот не возьмешь.
— Чего вы на меня напустились, тришкин вам кафтан? Мешок будет рядом со мной, как нагорят угли, потихоньку буду накладывать, так-то, милые ребятушки.
— Тащи, Петька, — предложил я. — Он ведь не успокоится.
— Верно-верно, Юрья, понимаешь натуру человеческую, беспокойная она у меня, дери ее горой, все занятья ищет, — и, не ожидая, пока встанет Петька, он сам нырнул к дрогам.
— Юрья, гляди, кто идет, — крикнул Тимоха из темноты.
Я обернулся, а за спиной стояла Верба.
— Нагулялась, наша голубушка, — теплым, мягким голосом заговорил Тимоха, возвращаясь с мешком картошки. — Юрья, клади Вербочку на попону возле себя, пусть побудет с нами, погреется у огня.
Я взял на дрогах еще одну попону и кинул чуть подальше от костра. Но Верба, мотнув головой, прыгнула игриво в темноту и скрылась.
— Оставь ее, — сказал Ленька, — захочет — сама придет… Тимоха, хватит бегать, а то все побасенки твои проспим.
— Про школу — это, брат Ленька, не побасенка, это сущая правда, — вздохнул глубоко Тимоха, — и история возвышенная, чувственная, какая только у русских людей и бывает, едёна нать… Да, чувственная…
А сам все так же суетливо высыпал картошку на землю возле попоны, поближе к костру, и стал бережно оглаживать рукой каждую картошину.
— Подсохнет малость, песок с нее осыплется, тогда испечем и есть будем прямо с кожурой. А со школой-то вот, ребятушки, как дело происходило.
Он сел на попону, подвернул ноги под себя крест-накрест, а шапку-ушанку снял и откинул за спину.
— Было это двадцать один год назад, эх, матерь божья, как время-то летит, совсем не в примету. Давно было, в январе, когда Ленин умер.
Телефонов, радивов, телеграфов тогда у нас еще ни в деревне, ни в уезде не было. Задвённая сторона наша, как есть задвённая, да-а-а. И вести-то из Архангельска к нам везли лошадьми по тракту.
Это не то, что теперь — немчура лапки кверху, а мы уж в Лышегорье через час оповещены и за Победу нашу стаканчики светленькой поднимаем. Вот жизнь-матица куда идет, куда катится, слов-то и не видно, как они летят, а ведь слышим — до каких ухищрений человеческих дожили. А до чего еще доживем, аж душа, ребятушки, болит…
— Тимоха, ты не отвлекайся, больно много комментируешь, пока всю губернию не опишешь, до дела не дойдешь, — попрекнул его Петька.
— Верно, Петро, грешен, а все ж интересно, что там голова человеческая еще замышляет… Не знаю, как вам, а мне больно интересно, дери его горой.. Вот жаль только, без меня все откроется…
Сам все нервно руками перебирал: то огонь в костре подшевеливал длинной клюкой, то картошку гонял по попоне, то бороду свою реденькую выщипывал.
— И весть-то о смерти Ленина из уст в уста долго перекатывалась, прежде чем до нас докатилась. Ямщик-то прямо к отцу твоему, Ленька, и подкатил под крыльцо. Семен тогда в сельсовете председательствовал…
Вечером это было и поздненько, уж лунища светло-желтая вовсю катила. А морозы в те дни стояли крещенские, по избам только стукаток да громыхание шло, углы трещали, как смоляные дрова в печке. Лихомань стояла, тришкин ей кафтан…
А мы с Егором вечером у Селивёрста сидели, чай пили. Иринья Васильевна, покоенка, добрая душа, подливала нам горяченького, булькающего. Селивёрст такой чаек-то любит, все ему прямо с огня. Тихо, мирно, в лад говорим о делах коммуны нашей… Тут-то и влетает Семен Никитич. «Мужики, Ленин-то умер…» — «Болеет он, — отвечает ему спокойно Селивёрст, — с чего ты, Никитыч, взял?» — «Читай, сообщение ВЦИКа…» И Семен подает газету.
Почитали да и обмерли… Вот как, ребятушки, беда-то к нам нежданно-негаданно подкатила.
«Валяй, мужики, в три конца деревни — собирай народ», — сказал Селивёрст. «Куда собирать? На улицу?!» — забеспокоился Егорушка. «Может, у кого-нибудь из коммунаров в доме соберемся?» — предложил я. «Нет, Тимоха, — отвечает мне Селивёрст, — надо собрать всех, не только коммунаров, всех, кто пожелает почтить нашего дорогого Ленина. Давай в церкви, она топлена, и народу хоть вся деревня влезет», — неожиданно предложил Селивёрст. «Да нас вздуют за такую затею», — уперся Семен. «Мы же не отпевать собираемся, а память почтить. Верно, Селивёрст, мыслишь, давай в церкви..» — поддержал его Егорушка. «Тимоха, ты лети к отцу Василию и ключ у него возьми, отпирай церковь и жди нас». — «Ладно, говорю, будет сделано, как просишь». — «А ты, Иринья, к Филиппу Артамонову, пусть на колокольню лезет», — сказал Селивёрст жене.