«Клянемся!» — ответили все разом, и эхо глухо откликнулось в дальнем углу за алтарем.
Тимоха неожиданно умолк. Встал на коленки перед костром и разгреб угли, выбирая те, что были помельче и жару меньше держали, и положил ближе к краю кострища несколько картошин, видно, для пробы.
— Юрья, гляди, Вербочка-то опять нагулялась, за спиной у тебя стоит и нас слушает. Нет ей жизни без тебя, Юрья, нет. — Тимоха качал головой, дивясь такой привязанности. — Вот ведь как все устроено у живого — доброе сердце к доброму тянется, а злое — к злому, и никак ты эту цепь не разорвешь.
— Тимоха, ну расскажи хоть одно что-нибудь до конца, — затеребил его Петька за штанину. — Садись, для картошки жару больно много. Обожди.
Я позвал Вербу к себе и уложил на край попоны, прикрыв ей спину от огня. Она тут же закрыла глаза и задремала, вздрагивая легонько во сне.
— Уморилась, — ласково погладил ее Тимоха, — все ей тут внепривычку. Темнота, лес, огонь, шорохи, шумы всякие. Пусть поспит, сон в лесу, Юрья, одна легота, как вода родниковая: сколько ни пей — не напьешься.
— Тимоха, что дальше-то было, — нетерпеливо повторил Петька.
— А дальше то и было, — он опять сел, подсунув ноги под себя, — что я вам скажу. Шванёв пробился от алтаря к Селивёрсту и так гнусаво говорит ему: «Что же ты божье место оскверняешь, здесь можно только господу нашему в вере клясться… А вы что делаете, люди православные?» Сам подталкивает Селивёрста освободить возвышеньице и уж кричит: «Господу помолимся, люди добрые, и в молитве нашей помянем раба божьего…»
Тут отец твой, Ленька, дьякона легохонько за рукав да и к выходу направил. И люди, передавая Шванёва по цепочке, препроводили его к дверям. А отец Василий, как стоял в уголочке, тихо, набожно крестился, так и остался там. Благонамереннейший был человек, чего скажешь. Попят ведь многие, а с понятием глубоко человеческим и попов бывает мало.
А Селивёрст тем временем все продолжал: мол, помянем Ильича делом, работой нашей революционной, завтра же утром пойдем рубить лес для школы. И, не откладывая, деловито и сосредоточенно спрашивает, кто пойдет на рубку, кто в возчики, кто грузить — всем применение нашлось. И час сбора назначил. Добро, леса-то уж свои были. Тут же и оговорил, что весной, в день рождения Ленина, начнем всем миром сруб возводить. Люди согласно закивали, всем эта мысль на душу легла. В добром деле всегда почин дорог, так у русских людей ведется.
И, чтобы закрепить в умах и сердцах людей клятву Ильичу, Селивёрст еще сказал: «Люди, небо не говорит о себе — «Я высокое», оставаясь для нас теплой попоной на всю нашу жизнь, так и Ленин, достигнув непомерных вершин в делах человеческих, был и остался для каждого из нас самым близким и дорогим. Он как земля наша твердоступная, как небо наше светлоокое, дальновидное. Клянемся же, люди, что мысли могучие Ильича крыльями нам станут, и поднимемся мы, строя счастливую жизнь, до высот его…»
«Клянемся», — ответили люди и пошли с обнаженными головами к выходу.
Селивёрст поблагодарил отца Василия, тот согласно кивал головой, но от волнения, видно, ни слова не проронил.
Мы последними выходили из церкви — Семен, Селивёрст и Егорушка. Шванёв нам и шепчет, но так, чтобы люди, стоявшие на крыльце, тоже слышали: «Клятвы этой господь вам не простит, коммунария, нет, не простит. Можно ли простому смертному, как святому, эдакую хвалу воздавать…» — «Разные у нас с тобой, Шванёв, святые, твои — на небеси, а наши — в жизни многотрудной, — отрезал ему Егорушка. — И потом, именем бога людей добрых не пугают. Не так ли?!»
Дьякон что-то невнятно пробурчал и захлопнул дверь, вот как, тришкин ему кафтан…
А утром рано все поднялись да как махнули! Вот диво, вот работа была! За три дня нарубили и вывезли весь лес на школу. И закатали штабелями на берегу. А стройку, как уговорились, отложили до весны.
В середине апреля опять Семен, Егорушка и Селивёрст с трех концов пошли по деревне, спросили мужиков, кто куда станет — то ли доски пилить и тесать, то ли на самом срубе топором махать. Всех расписали, всех к делу приставили.
И в день рождения Ленина — день апрельский, теплый — вместе с солнышком поднялись. И каждый к своему месту пригодился. Мужики рубахи скинули. Рубят да крякают… Человек русский любит артельную работу, тут уж он перед всем миром старается и силушки своей, уменья своего не жалеет, спешит, ярится, и дело спорится. А Егорушка — плотник знатный был — меня в пару с собой взял, углы рубить. Дело искусное, сноровки, верного глаза и ловкого взмаха требует. Лихо работали…