— И что же, дали десять учителей?
— Нет, Ленька, не дали. Направили к нам той осенью двадцать четвертого года трех комсомолок из Архангельска… Хорошие девушки были…
— Тем дело кончилось?
— Нет, еще раз им помянули, когда Селивёрста и Егора в партию принимали.
— А что же они там, на гражданской, не вступили, как мой отец? — недоумевал Ленька.
— Ну, про то у них надо спросить… Опять же, твой отец был связан с большевиками еще до революции, потом Зимний брал, эту шпану — Керенского громил. А они в то время в окопах вшей кормили. Словом, об этом разговор никогда не заходил, врать не буду. Только после смерти Ленина они оба — и Селивёрст, и Егорушка — заявления написали с просьбой принять. В уезде их и спрашивают: «Как же так, красные командиры — и молебен в церкви устроили?..» Но ответ за двоих Селивёрст держал. Он этих людей, в заседании-то, и спрашивает: «А что, вы тоже считаете церковь святым местом, неприкосновенным, оплотом христовым?»
Те и опешили, тришкин им кафтан…
«Если это такое же для нас место, как любое другое, то почему бы там людей на митинг не собрать…» — «А клятва как же, уж совсем по чувству, мол, религиозному», — задиристо спросил кто-то. Но нашего Селивёрста этим не ухватишь, не ущемишь… «Мы повторили великую клятву партии Ленину, хотя еще и не знали о ней… Потом она до нас дошла, докатилась. Нельзя было русским людям с таким человеком, как Ленин, без клятвы прощаться. Слово наше до его души долететь должно было. Это мы почувствовали и против сердца не пошли… Если есть в том какая-нибудь вина, судите…»
На том их и оставили в покое. Конечно, не все с этим были согласны, кое-кто норовил огонь разжечь… Но в партию их тогда приняли… Вот, пареньки, как дело с вашей школой обстояло.
— А Шванёв-то куда делся? Что с ним стало? — спросил я.
— Что, Юрья, с падалью бывает. Рано или поздно находит себе конец. Так же и со Шванёвым. Напился как-то зимой, на праздник. Крещение, что ли, было, уж не упомню. И спьяну-то, что ему ударило в голову, выскочил он с ружьем на крыльцо и давай лупить из двух стволов по прохожим. Лупит и орет: «Смерть коммунарам, лицедеям и пакостникам, смутьянам народа…» Мужики было попытались уговорить его, а он — ни в какую, лупит, к себе никого не подпускает.
— И что же, пристрелил кого-нибудь?
— Да ранил легко двух жонок… Но кто-то из мужиков все же исхитрился, из-за спины вышиб у него ружье. Связали. Врачи не сомневались, что психически он вполне здоров. Судили. Лет-то ему что-то дали немного, так, больше для острастки. А он в тюрьме-то и повесился, тришкин ему кафтан. Почему, отчего — никто не знает. Ночью на подштанниках и завис. Видно, добра уж от этой жизни не ждал, да и чего ждать-то ему было, если весь он злобой изошел.
— Странно как-то? — усомнился я.
— Ты думаешь, его кто-нибудь в петлю сунул? — удивленно посмотрел на меня Тимоха. — Не сомневайся, он сам. Порода такая. От безысходности.
— Вряд ли. Как так добровольно?
— Бывает, не сомневайся. Ну, ребятушки, хватит разговоры разговаривать, подите гляньте на меринов, гляньте, — суетливо забеспокоился Тимоха. — О смерти всерьез вам еще рано думать, тришкин кафтан, рано…
— Так мы пойдем.
— Идите с богом. Ленька, только ты, паренек, ружьишко бы взял. Мало ли что, сразу и пали, а не бегством спасайся.
— Верно, возьмем.
— Юрья, ты бы лег возле Вербы, так теплее. Подремли чуток. А проснешься — картошка уж будет готова, позавтракаем — и айда домой. Поспи, а то будешь клевать на уроках.
Я привалился на попону к Вербе, Тимоха заботливо накрыл нас. Стало тепло, блаженные потоки хлынули по ногам, по спине, ударили в голову, и глаза сами тут же закрылись.
Сквозь сон я слышал, как вернулись ребята и Петька рассказывал Тимохе: «Орлик и Пальма все на том же месте стоят, и нежатся, и чистятся, как влюбленные куропатки…» — «Начальники любятся, и лошади их любятся», — рассмеялся Тимоха.
Проснулся я неожиданно — замерзла спина. И спросонья потрогал рукой — Вербы рядом не было.
— Убежала твоя подружка, — Тимоха стащил с меня попону, — вон прыгает, солнцу радуется. Вставай, картошка стынет.
Петька и Ленька сидели уже с измазанными ртами, довольные, раскатывая в руках картошины.
— Юрья, глотни-ка водички свежей, — хлопотал Тимоха, — и принимайся.
Из тлеющего пепла он вытащил несколько картошин и бросил мне на попону. Обжигаясь, я принялся снимать запеченную кожуру и легонько надкусил дышащую благовонным жаром и здоровьем картошину.